Владимир Мирнев - Дом на Северной

Сад же кругом, яблоки под ногами ворохами лежат. Не дай бог наступите на яблоко — святые. Вы этак скидываете тапочки и говорите: «Носите на здоровье». А ему тапки хорошие вот так нужные. А теперь последнее. Стоп, машина! — сам себе говорю.

Юра распахнул крышку чемодана совсем. Катя уже посмеивалась, ожидая снова такого же подарка, как тапочки, с неловкостью поглядывая на дядю Ваню.

— Вот тебе. — Юра положил перед Катей что-то блестящее, в сумеречном свете дома переливающееся голубым и фиолетовым цветом. — Тебе, Катенька! Подарочек. На рынке у циркачки купил. Еле уломал.

— Чего это такое? — недоумевала Катя, заходясь нервно-радостным смехом.

— Гляди, одежда такая. Красиво. Как в древнем Риме. Королева носит, ей-бо! Хоть раз в жизни нужно быть королем или королевой.

— А чего с ей делать? Ты чего, сдурел или как? Трусы! Батюшки, где ты такую охламонину достал? Ты прямо сдурел — обсмеют ведь! С ума сойти, без минуты шесть.

— Так наденешь — ведь глаз не оторвешь. Надень. Хоть раз в жизни королевой будешь.

— С ума сойти! Где надеть? На улице, выходит, так ли? Вот чудачок! Надеть! Где надеть-то, на чердаке ли разве? Что я, турок совсем — надевать?!

— Батюшки-светы! — только и произнесла Татьяна Петровна, разглядывая ослепительно блестевшие трусы, бюстгальтер, сплошь облитые стеклярусом, переливающиеся под светом всеми цветами радуги. Татьяна Петровна прислушалась, вскочила, точно ошпаренная кипятком, замахала руками: — Тише! Спрячьте, спрячьте, а то идут. — И заспешила к выходу.

Катя сгребла со стола подарок, сунула его под одеяло. Раздался мужской голос, через минуту вошел Павел Гаршиков, держа в руках шляпу, плащ.

— Здравствуйте, — радостно сказал он, оглядываясь, ища, куда бы положить плащ и шляпу. На нем красовался новенький костюм с широченными плечами и очень узкими, в обтяжку, брюками, яркий галстук, белая нейлоновая сорочка. — Извините, Катя, я на минутку. Извините, что неожиданно. Телефоны у нас в Котелине не у всех.

Катя принесла из другой комнаты табуретку, забрала у Павла плащ и шляпу.

— Я слыхала, что приехал. Мне Соловьева позавчера хвасталась, — сказала она, оглядывая высокого красивого Павла Гаршикова с хорошо выбритым, усмешливым лицом, на котором торчали тонюсенькие рыжие усики. — Думала, не зайдешь, побрезгуешь. Дядь Ваня, это Павел Гаршиков. Студент московский. Ой, умный! Бабы от него с ума сходили, а некоторые замуж даже вышли. Умный, ну прям до коликов, ну прям до чертиков.

Старик привстал, поздоровался, как-то пристально, лихорадочно присматриваясь к студенту своими цепкими, колючими глазами.

— Павел Гаршиков? Студент? А что в Москве нового? Нет. Нет. Нет. Не из праздного любопытства ради, а из очень серьезной привязанности к столице. Много прожил, но многое забыл. У меня сейчас частичная амнезия. Так что я много прожил, много забыл.

— Дядь Ваня, ой, дай человеку сесть, — сказала Катя, усаживая Гаршикова рядом с Юрой.

— Что ты, Зеленая, меня это ничуть не смущает, — ответил за старика Гаршиков, удобно устраиваясь за столом. — Три дня в Котелине. Все зовут к себе в гости, а я прилетел всего на три дня на суперлайнере «Ту-154». Комфортабельная машина. В наш реактивный век, век скоростей и открытий, этим никого не удивишь. Но все ж приятно лететь на суперлайнере по голубому океану.

Катя была рада приходу Гаршикова. Она узнала, что он приехал несколько дней назад, однако как-то забыла, будто и не существовало его вовсе, — так она была занята своими делами. Он сидел, красивый, хорошо и просто одетый, с нежным лицом, говорил необыкновенно, не так, как говорят в Котелине, но главное — никогда в жизни ей не приходилось сидеть рядом со студентом из Московского университета. Она не знала, куда его усадить, какую положить ему ложку, вилку. Катя суетилась вокруг него, и Юра ревниво следил за ней, шумно при этом сопя. Она забыла обиды. Ей было так приятно, что он пришел к ней все же как к старой, хорошо знакомой. Пришел — и вот уже говорит о чем-то необыкновенно, как умел говорить только он. Катя разлила по стаканам оставшуюся водку, все выпили предложенный за студентов тост, и он, Гаршиков, выпил, отнюдь не смутившись, восприняв тост как должное.

— Как недавно установили ученые, — сказал Гаршиков, — пить вредно. А мы, реликтовые ископаемые, пьем и еще хвалим. А ты, Зеленая, поправилась. Но, как установили ученые, худые живут дольше и лучше. Им легче. Время идет гигантскими шагами вперед, химия, глобальнейшая наука, — еще быстрее, а смотрите, на повестке-дня старый, как мир, реликтовый, можно сказать, вопрос — ожирение значительной части человечества. Но это нашего гигантского времени вопрос. Во времена расцвета народов, например, древняя Греция ожирением не страдала. А сейчас Америка страдает. Половина больных от ожирения — в Америке. Болезнь изобилия! Болезнь времени.

Гаршиков ел и говорил, ни на кого не глядя, и сказанное тоже как будто ни к кому не относилось. Только Татьяна Петровна шумно вздыхала, все поняли, что ее вопрос об ожирении волнует.

— Разумный хомо сапиенс не ожиреет, — со значением сказал Иван Николаевич, быстро достал из кармана книжечку, в которую записывал интересные мысли, и спрятал обратно, осторожно, медленно, разжигая слабенький огонек разговора.

— Разум — понятие весьма относительное. Как вас по имени-отчеству?.. Очень хорошо, Иван Николаевич. Так вот, разум — понятие очень и очень даже относительное, как недавно установили ученые, следовательно, за последние несколько тысяч лет разум не ушел сколько-нибудь вперед.

— Как так? — не поверил Иван Николаевич, будучи в восторге от этой дерзкой, необыкновенной мысли.

— А вот так, Иван Николаевич. С точки зрения научной. Недавно нашли какие-то приборы для вождения судов — четвертый век до нашей эры. Установили, что они ничем не отличаются от наших, современных. По принципам работы! Вот так, старче. Время летит, время точит древо жизни, а мы глядим на эти червячки и ничего не можем поделать. А маятник стучит, Вселенная скрипит своей несмазанной осью, рассыпая искры комет и звезд. Стучит маятником время. Маятник есть в каждом человеке.

— Сердце! — воскликнул Юра, наблюдая за Гаршиковым. — Оно у нас маятник.

— А вы не шофером случайно работаете? — спросил его Гаршиков.

— Им, — с вызовом ответил Юра.

— Тогда я вас знаю. Каждый человек всегда узнает человека. Но это неважно, — сказал студент смутившемуся окончательно Юре. — Важно не менее другое — жизнь! Вот все мы тут сидим, выпили малость, кто молчит, кивер чистит, весь избитый, мотая длинный ус, а кто говорит. А жизнь — вещь не смешная даже, как думают некоторые. Земля-то вертится, время стучит на гигантских часах космоса, а мы сидим, говорим. Я, кстати, говорю. Но позвольте задать вам один сакраментальный вопрос. Я не для этого пришел, я пришел всего лишь на одну секунду. Так сказать, долг вежливости. Точность — вежливость ученых. Этот вопрос о жизни свойствен каждому разумному. У меня, у человека вообще, у вас всех, у тебя, Зеленая, у вас, у вас — четырнадцать миллиардов клеток-нейронов. У меня четырнадцать миллиардов и две. Не на много больше, всего на два, но, правда, очень важных. Но не в этом дело, не в том, что они важнее нескольких миллиардов. И я уверен, каждая из этих клеток задает себе вопрос и другим клеткам. Имманентность этого вопроса известна. Я везде в связи с этим провожу эксперимент, как натуральный химик. А нужно ответить на главный вопрос — для чего? Я много книг прочитал, говорил с академиками, профессорами, докторами наук, но неясно — для чего?