Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Кулаки у тебя не как у ученого, здоровые, — сказал Гаршиков иронически.

— Здоровые, чего там, — смущенно согласился Юра.

— Главное в жизни не кулаки, а порядок, тогда кулаки не нужны будут. Слову дать порядок. Сказано: молчать! Молчи. Встал, поел, поработал; поел, говорить нельзя, поужинал, свободный порядок главное, а не так — кулаком. Так и дурак сумеет. Лег и лежи, хочешь спи, а не хочешь — не спи. Нет, порядок есть порядок. Вот что я люблю. А как вышел оттуда, так, веришь, студент, все завертелось. Как чуть что, тебя последними словами обзывают. А нет, чтобы их запретить. Пообедать негде, поспать негде, все с трудом. А т а м все приготовлено. Плохо ли, хорошо ли. Начальство любит людей послушных, верных. Чистота кругом, хорошо. Слово силу имеет. Сказано — сделано.

— Старче, как установили ученые, согласно теории относительности, вероятности, согласно логике факта, слово мы внедряем в дело, облекаем в материальную оболочку. И Аристотель прав. — Гаршиков досадливо усмехнулся.

Он ерзал на табуретке, подыскивая предлог, чтобы уйти. Юра слушал старика, и в глазах его можно было прочитать укор, и он время от времени перебивал старика. Наконец, окончили говорить, и Юра сразу воспользовался моментом:

— А вот, студент, назови мне вулкан в Европе с самым длинным названием… А? Что? Чегошеньки? То-то. А? Чего?.. Не знаем. Понятненько. А вот — Хваннадальехнукур! Высота его?.. Ах, не знаем тоже. А? Чегошеньки? Не знаем. Две тысячи сто девятнадцать метров, а не сантиметров и не километров. Подчеркиваю. Ровно и ни сантиметра больше.

Гаршиков рассмеялся, вставая. Лицо его расплылось в задумчивой, иронической улыбке, казалось, он говорил, что все это чепуха, а вот то, что я знаю, мол, — это да, этого никто не знает, потому что не каждому дано знать.

— Назовешь… Не всякий мудрец ответит. Аристотель, мой любимый мудрец, и то, пожалуй, затруднился бы.

— Не я назвал, а люди в Исландии. Страна такая есть. Вот вам святое мое слово. А на всякого мудреца, студент, довольно и простоты, — ответил Юра, простодушно стараясь посмотреть в глаза студенту.

Но Гаршиков избегал Юриного взгляда, и будто сильно на него досадовал.

Гаршиков натянул плащ, не меняя своего настроения, которое умел сам создавать себе, взял шляпу, упавшую было из рук, но которую тут же ему подал стремительно бросившийся за ней Юра. Катя сразу поняла, что Гаршиков пришел, конечно, не просто ради старой дружбы, а хотел узнать подробности о Нинке, и все выжидала момент, собираясь ему все рассказать. Когда они собрались уходить — Гаршиков домой, а Катя провожать, — вдруг раздался оглушительный треск — как из пушки выстрелили Гаршиков даже, схватившись за голову, присел, пригнувшись, сделал несколько шагов к двери, собираясь бежать, а Катя, уже настроившаяся рассказать ему все о Лыковой и о себе тоже, побледневшими губами зашептала: «Господи…», перекрестилась, ничего не понимая.

Гаршикову она могла рассказать все о себе, от него пахло духами, которых никогда не было в Котелине, он был совсем другой, нежели она, как будто человек с другой планеты. Он и на Юру не похож, было в нем что-то такое не от людей, которых знала она, следовательно, он и воспримет отстраненно, не проявит никакой заинтересованности, его мало тронет Катина судьба. Но зато она выскажется. Но помешал грохот разбитого окна. Мимо нее пулей пролетел Юра, столкнулся с Гаршиковым, собиравшимся ускользнуть из дома, отчего тот упал на спину. Юра в сенях дико закричал:

— Машка! Стой, курва! Стой, курва! Сто-ой, змея подколодная!

Катя с ужасом оглянулась на Ивана Николаевича, ожидая увидеть его мертвым, — почему-то была уверена, что именно он и был причиной этого грохота. Но Иван Николаевич стоял живой у стола и растерянно глядел на разбитое окно. Катя еле дотащилась до табуретки, все еще не выпуская из виду Ивана Николаевича и Татьяну Петровну, испуганно таращившихся на окно. Она пыталась что-то понять, увязать грохот с Иваном Николаевичем, ожидая, что будет еще что-то более неожиданное и неприятное.

— Не ко добру это, — еле слышно проговорил дрожащим голосом старик. — Не ко добру. Нет. Нет. Нет. Я всегда говорил: не ко добру.

Гаршиков подошел к разбитому окну, посмотрел, как Юра гнался за какой-то женщиной, невозмутимо попрощавшись, направился домой. А остальные так и стояли, пока Татьяна Петровна не бросилась завешивать разбитое окно.

Все завертелось: недавно совсем было по-другому, а теперь перевернулось с ног на голову. Катя просидела до утра в своей комнате в ожидании Юры, гадая и строя догадки самые невероятные. Нелегко было от случившегося и старикам. Они легли, но спать не спали. Катя слышала, как те вполголоса обсуждали происшедшее, как досадовали, что именно в этот момент у них был такой ученый человек, ученейший из ученых и, видать, знаменитый на всю Москву, как Гаршиков.

Катя прождала Юру до утра, но он не вернулся. Все стало на свое место: Юре стыдно, он не придет. Она с трудом дождалась восьми часов и направилась на работу, где думала забыться и отдохнуть от дум.

Моргунчук уже ходил из одного склада на другой, громко, так, чтобы все слышали, отдавал распоряжения, и Катя удивилась, что в такую рань он уже трудился. Все рабочие, к ее удивлению, тоже были на своих местах, и Катя поняла, что опоздала. Как ни спешила, а все ж опоздала.

Весною тревожила одна забота — выбрасывать со складов гнилые, испорченные за зиму овощи. Раньше Катя могла весь день заниматься такой работой, но сейчас от неприятных запахов сильно подташнивало, она то и дело выходила на улицу отдышаться.

Нюрка Соловьева и Марька Репина делились впечатлениями о Гаршикове, по их злорадному смеху можно было заключить, что обе недовольны его приездом. Моргунчук крутился недалеко от подруг, подслушивая их разговор, его так и разбирало любопытство. Заметив, что Катя уличила его, подошел к ней, некоторое время сердито-изучающе смотрел на нее одним глазом.

— Мобилизовать все резервы и силы, — сказал он твердо, как бы упреждая все Катины возражения. — Мобилизовать, взять во всеоружии в это исторически ответственное время. Ты понимаешь, каждая минута — это уже много. У нас в СССР проживает двести тридцать миллионов человек, но если каждый сэкономит минуту, это сколько же минут?! А! Ты поняла?! Преподобная Катюша Зеленая, двести с большим лишком миллионов минут! Я тебя не ругаю за сегодняшнее опоздание. Ты думаешь, я не знаю. Я человек добрый, у меня душа младенца. Душа моя — это младенец! А положение наше сложное. Хорошо, что не только у нас сложное положение, а и во всем мире. Это уже другое. От такого нам легче. Но в мире обстановка наисложнейшая. Нужно объяснить людям. Я записал тебя снова в агитаторы. Объяснишь людям. Дам тебе газеты, понимаешь, объяснишь. Будешь маяком. От этого во многом зависят успехи общих успехов.