Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Гурьянов, тут вам не конюшня! — прикрикнул милиционер, сопровождавший его.

— Эх, святое мое слово, гражданин милиционер, думаю я, что может быть лучше, чем вот так спокойненько идти по деревне, у казаков оне называются станицами, в шароварах, какие носили запорожцы, а в кармане у тебя по сотенке, по зелененькой бумажонке. И чтоб карманов не менее трех! А шаровары, шаровары — в них по бабе можно спрятать, вот какие чтоб, — говорил громко Юра, чтобы все слышали, видели, что он не грустит, а что ему все нипочем, все трын-трава. И впрямь перед Катей был разбитной, разудалый молодец, — если бы только она его не знала.

— Зачем тебе такие шаровары? — спросил язвительно милиционер. — И деньги?

— А затем. Ребятенкам по червонцу, чтоб знали Гурьянова Юрку, запорожского казака! Им запомнится такое на всю жизнь. Пусть морс пьют от пуза, голубей покупают, каких хотят. У меня таких не было. Пусть помнят Гурьянова Юрку!

Увидев Катю, Гурьянов смолк и быстро направился к ней. Милиционер поотстал, качая головой.

— Катя, красавица, я только о тебе думал. Какими судьбами? — спрашивал он быстро, взглядывая на дежурного милиционера, махнувшего рукой: мол, можете выйти на улицу.

— Как же ты сюда попал? — спросила Катя. — Почему тебя зовут не Юрой, Андреем? — Она оглядывалась, ища, куда бы присесть. Ей непременно хотелось присесть, потому что в ногах ломило, и она уж не могла стоять на месте. Наконец увидела позади здания штабелек досок, села и с удовольствием протянула ноги.

— Во-вторых, я не мог, стыдно было, — признался он, усаживаясь рядом и беря ее за руки.

— А во-первых?

— А во-первых, зовут меня на самом деле Андреем — это по паспорту. Прочитал у Гоголя в «Тарасе Бульбе», что Андрей предатель. Прочитал — не по себе стало. Андрей Болконский — это здорово, но он аристократ. А я казак. Мне нравится Юрой. Тогда я не думал, что такой у нас с тобой танец выйдет, — сказал он, придвигаясь к ней поближе, заглядывая в мягкие Катины глаза. — Катенька, я не виноватый. Прости меня. Было стыдно за тогда. Да еще при студенте из Москвы. А тут она, Машка, бах в окно колом. Нате вам триста грамм! Бегает шибко, я не догнал. Прямо бугай, а не баба. Прямо-таки… Ох, не могу просто слово подобрать более или менее… А на другой день приходит на работу: «Свези в Степное, к родным». Я и повез по степу, так теперь пусть попомнит… Сижу теперь вот здесь, отдыхаю, а сам все думаю про тебя: как ты? Вот, думаю, как выйду, то ни словом, ни делом не доставлю ей неприятность. Вот я окончу здесь пребывать, тогда… Теперь нужно жить все с приятным, вот и ребеночка надо будет определять.

— Ой, правильно говоришь, — согласилась Катя. — Я после того вечера спать не могла, так ни одну ноченьку глаз не сомкнула. Лежу, а сна нету. Все чего-то сильно потею. Прям сил нету моих никаких. Да еще тебя нету. Все одно к одному. Сама не своя вот уж сколь дней.

— Ну, это мы изменим. Бросай работу, в декрет иди. Освобожусь — заживем мы с тобой по-человечески. Давно у мене такого не было.

— Да неудобно ведь, разговоры пойдут. И так все глядят на меня косо. Уж скрываю, скрываю…

— Не скрывай. Я тебе говорю. Святое мое слово. Чего там, ходи открыто, твердо по земле, пусть видят, пусть радуются, что мы им сына и гражданина подарим. Глаза поверх, поверх — от гордости! Чего там! Поняла меня?

— Да поняла. А все ж…

— К нам на базу иди учетчицей. Скажи: Гурьянов, мол, просил. Меня уважают начальственные люди. Еще как! Как узнают, так все по-другому будет. Это, мол, Гурьянов просил. — Юра встал и торопливо зашагал перед Катей. — Мы еще такой дом отгрохаем, всем на завидки. Вот только выйти отсюда спокойно. Как бы чего не приписали мне.

— Не беспокойся, не припишут. Видят же люди все. Уж ты тут спокойно-то веди себя, дорогой мой. Помни обо мне. Ведь я ж тебя люблю. Хоть думай об этом.

Гурьянов остановился напротив Кати, недоверчиво, виновато улыбнулся.

— Хы, меня-то? Святое слово? Меня-то, меня-то не за что, Катюшенька, любить, я вон какой… Да ты чего, Катюшечка, да ты это чего сказала? А? Чего? Да брось. Да я вон какой черный весь Мне милиционер говорит, что удивлен, как у мене могут быть дети. Поменьше я ж тебя, токо вот руки одне мои, землю могу перевернуть, дать мне любовь токо человеческую. Нет, меня не за что любить. Это я точно знаю. Ты? Меня? Да вот кто ж поверит, красавица ты моя нескончаемая? Катенька, кто? Да ты вон молодая.

— Я, я… Да уж береги себя, — сказала она ласково, глядя ему в глаза. Он сел рядышком, вскочил, снова сел. — Да я, грешным делом, думала: чего тебе ко мне приставать с детьми? У тебя трое, а у меня один. И то вилами еще на воде написано. Думала до сего дня. А как сказали в мастерской, что ты всю зиму спал в машине, так у меня сердце сжалось и думаю: на всю жизнь он мой. А ты уж береги себя.

— Куда я денусь? Святое слово. Куда? Такие люди, как я, если захотят, все равно не гибнут и никуда не денутся. Никакая анаконда не проглотит. Никуда. Вот мои руки, вот весь я, захочу, так я дыру в земле насквозь пророю. Хочешь? День и ночь буду рыть, почище крота. Нет, меня земля породила, не зря. За меня не беспокойся. А на автобазу сходи. Учетчица нужна нам. Вот и как раз. Сходи-сходи, Катюшечка! Ох, так ты меня расстроила, так расстроила. — Он отвернулся, вытер слезу.

Крикнули:

— Гурьянов! На место! Начальник идет!

Катя услышала милиционера, вскочила, чувствуя необходимость сказать что-то очень-очень важное, но это важное неожиданно вылетело из головы, и она судорожно пыталась вспомнить его, глядя на Юру растерянными глазами.

— А ну их! Подождут Гурьянова, никуда не денутся, — небрежно бросил он, поднимаясь в своих же глазах на недосягаемую высоту, сел на штабелек, забросил нога на ногу и длинно цвиркнул сквозь зубы. — А ты, между прочим, знаешь, как зовут олененка маленького?.. Неблюй! Смешно, а? Как станет если тебе невмоготу, вспомни сразу — Неблюй! Это такой манюсенький олененок после месяца рождения. Запомни: Неблюй. Ах ты, черт, а назвали же как! Вот люди, ну, придумают!

— Ой, Юра, иди-иди. Ой, нельзя с ими шутить. Ты чего смеешься? — испугалась Катя. — Храбрый какой! Иди-иди, сам ты Неблюй. А я в отпуск уйду. А потом попробую к вам учетчицей.

— Гурьянов! Гражданин Гурьянов! — крикнули опять, на этот раз построже.

Он обхватил ее, что-то прошептал, но Катя волновалась и не расслышала, в ней, в груди, так сжалось, что она чуть не упала, у нее было такое состояние, как будто она видела его в последний раз. По дороге домой, немного успокоившись, Катя все гадала, что Юра сказал, ведь это было так важно. Недалеко от дома остановилась, вспомнила все, все, до мельчайшей подробности восстановила сказанное им во время встречи и нашла его последние слова:

— Катюшечка, береги ребенка. А меня не люби, я во́ какой, в отделении сижу.