Владимир Мирнев - Дом на Северной

Ей опять стало неспокойно. Все будто хорошо, до родов около месяца, но ей тревожно. Пытаясь понять свое состояние, определить, отчего же ей все-таки неспокойно, уловить какой-то момент, гладила себя по животу. Она не могла усидеть, став на четвереньки, пролезла под стол. «Неужели мама и папа еще этот стол затащили сюда? — подумала она, чувствуя, как ей неловко с согнутыми поневоле под столом ногами, как их скрючивало, сводило судорогами, присела, стараясь вытянуть ноги. — Смотри, сколько здесь всякого! А я и не видела. Так всю жизнь проживешь в доме, а что на чердаке, останется тебе неведомо».

Катя уже говорила шепотом, стараясь отвлечь себя, но боль, зародившаяся в пояснице, медленно заполняла живот выше, заполнив, подержалась с минуту, не резанув нигде своим острым лезвием, нехотя истаяла, словно просочилась куда-то. Но спустя минуту-другую опять появилась, как бы говоря: я здесь, я не дремлю. Катя осторожно легла на спину, положив голову на подножку стола, было неловко, особенно ногам, но все же стало будто легче, и она, боясь шелохнуться, чтобы не нарушить установившееся равновесие в теле, глядела, скосившись, по сторонам: вон в углу куча с хламом — торчат грабли, лопаты, черенки старые, потрескавшиеся, а вон плотно прикрытый пылью, испепеленный молью, кажется, полушубок то ли пальтишко, а рядом, кажется, платье то ли старые отцовские штаны. Скорее всего штаны. Отец, придя из воинской части, которая стояла на Чапаевской улице, снимал военную форму, считая себя в душе глубоко гражданским человеком, обряжался в рубашку, штаны, телогрейку, если была зима, и с видимым удовольствием ходил по дому, стучал молотком, вечно что-то строгал, пилил. А когда надоедала работа по дому, с ружьем уходил в степь, на охоту. А мама, мама-то все вертелась возле него, повторяя, какой муж нескладный в гражданском, что если бы она встретила его в гражданском, то никогда не вышла за него бы замуж, потому что в гражданском он похож на плохого колхозного бригадира…

Катя вспоминала, ощущая, как незаметно, исподволь возвращается боль первой, еще не очень сильной волною, как разливается ниже поясницы, и как, отхлынув от поясницы, плеснулась по животу, мелкими струйками докатилась до груди, а потом прочно установилась по всему животу, свела ноги судорогой, и вдруг потянуло изнутри живот вниз, словно желая оторвать его от Кати. Катя не выдержала, подвела ноги к себе, повернулась на бок, и боль прошла. Исчезла на минутку самую маленькую и снова заявила о себе, протягивая щупальцы во все стороны. Дышать стало труднее, Катя открыла рот, забирая побольше воздуху, слыша, как забилось ускоренно сердце.

«Что же это такое? — спрашивала она себя, переворачиваясь на другой бок, ища удобного положения, но боль прочно облегла ее со всех сторон, не истаивала. — Что же это такое? Ой, ведь совсем недавно было по-другому! Тут боль и тут, ой, как тянет! Что ж такое? — стонала она. — Еще этого не хватало. Надо вниз спуститься. Надо, а то и помереть можно».

Катя, сделав усилие, приподнялась на четвереньки, постояла немного, но поняв, что так нельзя стоять, оползла ножку стола, собираясь забиться куда-нибудь в угол, — может быть, легче станет. Она понимала, что находится в смешном положении — ползает вокруг ножки стола. Но в то же время не имела сил остановиться, унять мучительную боль. Катя несколько раз огибала на четвереньках ножку стола, устала, опять легла, поджала ноги, и боль отпустила ее. Пролежала так с полчаса, боясь шелохнуться, отдыхая и собираясь, как только станет возможным, спуститься с чердака. Там, в своей комнате, она быстрее найдет то положение, при котором ей будет не так больно, напрасно она забралась на чердак, здесь душно, пыльно, пахнет чем-то неприятным. Ее с самого начала, как только она залезла на чердак, стал преследовать запах жженой серы. Боль внизу пройдет. Но боль словно висела в ней, притаилась, выжидая, и Катя уж боялась, что она не пройдет совсем, ей будет вот так невыносимо больно долго, всегда. Она испугалась этого, застонала, желая побыстрее избавиться от боли, которая, вероятно, глядит своими воспаленными глазами на жертву, вот-вот бросится и вцепится смертельными когтями.

Так оно и случилось вскоре. Кольнуло под грудью, тут же откликнулось пониже, протянулось к пояснице острой, режущей струйкой и облило по всему низу живота жгучей болью, надрывно потянуло вниз, и она застонала, перепугавшись, прокусила до крови губы, сдавленно закричала:

— Мама! Мама… Мама-а!

На нее словно наползала какая-то горячая, жуткая волна, продиралась под кожей сквозь тело, прошлась по животу, стягивая все болевые жилки венцом вниз, и она поворачивалась, стремясь поскорее стряхнуть с себя эту боль, которая провинчивалась через все тело, не давая возможности вздохнуть полной грудью. Катя чувствовала, понимала, что задыхается, еще немного — и она не выдержит, умрет, желая уже этого, лишь бы избавиться от боли, неотвратимо, с неумолимостью сверхъестественного надвигающейся на нее.

— Ты гляди, ты гляди, — лихорадочно шептала она, и эти слова, вдруг обретшие реальность, торчком стояли у нее в голове, тоже мешая, помогая избавиться от боли — Умру! Нет. Неужели? Маленький, маленький, а что делает? Гляди, гляди, ах ты паразит, ах ты звереныш несмышленый! Ой!

«Он там, — мелькнуло у нее о Юре, — байки рассказывает про шаровары запорожские, а тут мучайся. Мама, мама, что же это такое? Мам-ма!» Катю свело судорогой, она хотела выпрямиться, потом подобрать ноги под себя, повернулась резко и почувствовала… ей стало легче. Катя повела глазами, повернула шею, вытягиваясь ею, — так было легче вдыхать. И услышала, как закричал ребенок. Она даже не поняла сразу, что закричал ребенок и легче стало оттого, удивленно повела глазами вниз, к ногам, слабо улыбнулась, все еще боясь пошевелиться, и отерла совсем мокрое лицо.

Первой крик услышала Татьяна Петровна, искавшая до этого Катю в доме, в сарае, на огороде, — пролил дождь и мог Катю намочить. Татьяна Петровна, в который раз пробегавшая через сени в дом, услыхала крик ребенка и перекрестилась:

— Свят-свят-свят!

Залезла на чердак. У нее тряслись руки и ноги. Как увидела она Катю в луже крови, все поняла, не помня себя, убедившись, что та жива, спустилась вниз.

Хорошо вода в казанке была горячая, и она тут же поставила еще, крикнув старику подложить в огонь дровишек, налила в тазик воды и полезла на чердак. Уронила тазик с лестницы, не держали от волнения слабые руки. Дважды старуха роняла тазик, расплескивая драгоценную горячую воду. Не с испугу руки тряслись, не такое приходилось видеть, а все происходило от торопливости. Поднявшись на чердак, Татьяна Петровна успокоилась окончательно, приговаривала: