Владимир Мирнев - Дом на Северной

Катя знала теперь, что нужно делать. Вернулась на работу, написала заявление об отпуске, а когда Моргунчук по своему обыкновению бросил заявление обратно, объяснив, что сейчас он в запаре, сейчас невероятно сложно, так не было сложно даже во время войны, сложно на базе, а следовательно, уж и во всем мире и подавно, она пригрозила твердо, что вообще уйдет и с человеком глупым работать не будет, так как он не подозревает о существовании простых советских законов.

В отпуск она ушла. Правда, Моргунчук подписал заявление и тут сказал, что сам не был в отпуске пять лет, сейчас же напишет заявление об уходе вообще и пусть овощная база, благодаря которой держится Котелинский район, а может быть, и вообще вся республика Российская, летит в тартарары. Под конец Моргунчук снял с себя фуражку, сильно ею ударил о землю. Катя посмотрела на Моргунчука, на его фуражку и направилась домой.

А через неделю Катя договорилась на автобазе о том, что через месяц выйдет на работу. При всем том она чувствовала, что именно так и надо поступать. От своих определенных, твердых поступков ей стало лучше.

Дома Катя объявила об отпуске, впервые перестала скрывать свою беременность. Дядя Ваня смолчал, сильно недоумевая, и на ее живот глядел точно на невзорвавшуюся бомбу — с ужасом и растерянностью. Катя с этих минут перестала прятаться, ходить стала осторожнее, останавливалась, когда слышала, как изнутри пребольно бьется в живот ребенок — то ли ручками, то ли ножками. Порою на месте удара у нее появлялись синяки. Она с ласковой осторожностью дотрагивалась до синяка и нежно говорила:

— Дурачок ты мой! Кого же ты бьешь, миленький? Маму свою.

И ласковое, большое это слово трогало ее до слез, заставляло вспоминать детство. Детским воспоминаниям Катя зачастую отдавалась целиком. Теперь у нее было свободное время, не работала, подолгу можно было предаваться мыслям о детстве, о будущем своего ребенка, привыкая к нему, еще не появившемуся на белый свет, но уже ставшему частью ее жизни. Кончилось время, когда нужно было платком затягивать набухающий живот, можно не торопиться, ходить медленно, ступать по земле свободно, дышать полной грудью и не ожидать, немея при мысли, что вот-вот тебе при людях станет нехорошо.

Во дворе немного подсохло, местами пробилась зеленая травка и буйно вытягивалась вверх; Кате, ходившей в последнее время босиком, приятно было ощущать подошвами колкое молодое травяное племя, валом лезшее из земли, копаться в грядках, высевать лук, укроп, горох, огурцы, рассаживать рассаду помидоров. По такой жизни Катя соскучилась и не предполагала, что можно, оказывается, жить в усладу себе — ходить, глядеть, думать, вспоминать и мечтать. Когда в универмаг направлялась Нинка Лыкова, тоже с большущим животом, необыкновенно раздобревшая, в широком, с бесконечными оборками платье, Катя закатывалась в смехе:

— Ой, угораздило! Три месяца прошло, а гляди, уж скоро родить. Неужто я такая страшная? А ведь она опосля понесла…

За несколько дней Катя управилась на огороде со всем, кроме картофеля, — нужно было выждать, чтобы подсохла земля. Дни стояли теплые, погожие, но на севере к вечеру всякий день всплывала по горизонту, точно корабль на море, лиловая длинная туча, опрокидывалась восточным распушенным концом, и Кате казалось, что слышит она далекие раскаты грома. В такие минуты словно тень проскальзывала по земле, становилось глухо и тихо, даже скворцы, испуганные необыкновенным явлением, переставали петь, тревожно возились молчаливые синички, жалобно попискивая. Тополь стоял, не шелохнувшись своими маленькими липкими листочками, горько пахло молодой зеленью. Но дождя не было еще несколько дней. Катя все поглядывала на крышу, которую пора было красить, с нее послезала вся краска. Катя приготовила краску и выбирала теперь время, решаясь и не решаясь, боязливо поглядывая на крышу. В самой Кате происходили какие-то перемены, и она это чувствовала, упругий живот, налитой до предела, не давал склоняться, и хотя Катя силу в себе чувствовала необыкновенную и в последнее время даже насморка не было, так она окрепла телом, все ж в животе будто сопротивлялись любым ее усилиям работать.

На Майские праздники на демонстрацию Катя не пошла, а раньше весенние праздники никогда не пропускала, нравилось ей идти в толпе, слышать музыку, видеть на трибунах знакомых.

В середине мая Катя все же собралась красить крышу. Вынесла во двор зеленую краску, щетку, поглядела на небо, вполовину с севера охваченное облаками, и услыхала голос Ивана Николаевича, с утра лежавшего на печи:

— Катерина!

— Ай! — Катя торопливо вошла в дом.

— Нагрей, Катерина, молока, у меня жар. — Дядя Ваня вздохнул так, как если бы собрался умирать.

Катя машинально приложила руку к своему лбу и почувствовала жар. Провела рукой по лбу — он был в росинках пота; она сразу ощутила росинки и на спине. Катя крикнула Татьяна Петровне, а сама присела, соображая, когда же простудилась. От мысли, что простудилась, закружилась голова. Зачем-то взяла щетку и полезла по лестнице на крышу. На третьей перекладине ойкнула от боли в животе, присела, стараясь выбрать удобное положение, провела осторожно по всей округлости живота, осторожно спустилась на землю. Прислушалась к себе — боль не появлялась. «Нужно посидеть», — решила Катя, но усидеть на месте не смогла, направилась к сараю, оглядываясь, ища, куда бы себя деть. Заглянула в сарай, повернула к дому. В сенях присела на лавку, блуждая взглядом по полу, боясь остановиться, сосредоточиться на себе, так как накатывалась изнутри на нее боль не боль, но зарождался в ней самой подспудно страх перед чем-то неотвратимым, и тут взгляд остановился на стремянке, ведущей на чердак. Катя ухватилась за нее, как тонущий за соломинку.

Дверца лаза откинулась легко, хотя и не открывалась уже года два. На чердаке, в полутьме, сразу стало легче, спокойнее. Она, присев подле лаза, отдышалась, оглядела заваленный хламом чердак: на проволоке висела старая одежда, фуфайки, истрепанные пальто, какие-то тряпки трудноопределимого назначения, длинными паутинами провисали истлевшие куски веревок.

В левом углу стоял стол. Как он сюда попал? Стол был высокий, застеленный почерневшей клеенкой. Справа громоздилась куча хлама из кусков досок, лопат, граблей, колес непонятного назначения, рассохшегося чана. Странно — Катя совсем не могла припомнить, видела ли она все это раньше, когда приходилось сюда забираться починить прохудившуюся крышу. Она попала сюда будто впервые, хотя помнила, что была здесь, и у нее сжималось сердце при виде вещей, которые в свое время интересовали отца, мать, нужны были им. Она не помнила ничего из находившегося здесь, словно впервые попала. Стало неловко в животе, и она, собираясь еще более внимательно разглядеть чердак, чтобы припомнить, была ли здесь, хотя точно помнит, что была, протиснулась к столу, присела рядом на какую-то дощечку. Маленькое грязное окошечко над столом еле пропускало свет, но Катя, присаживаясь от невольной тяжести в животе, успела все-таки заметить на столе какие-то предметы, окутанные толстым слоем пыли, — то ли алюминиевые миски, то ли казанки какие, — опять подумала, что не помнит ни стола, ни этих странных предметов, в своей непроницаемой задумчивости стоящих на столе.