Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Куда ж тебя занесло, милушка? Чего ж тебя понесло, голубушка?

Конечно, вначале ребенок… Она укутала его, поглядывая на Катю, молчаливо, виновато улыбающуюся. Ребенок попищал-попищал и смолк, а старуха отложила дела и уставилась на него.

— Сколько времени, теть Таня? — спросила Катя, устремив глаза на окошечко.

— Да уж… Да вечер ить. Дожжик шпарит. А я-то убеспокоилась: куда, думаю, она ушла? Она, милушка, вон иде, девочку принесла нам в радость, людям в сладость. Ишь молчит, молчит, а хочешь, голубочек, кричи-кричи. Нехай старый дурак-то услышит да попривыкнет. Синенький ребеночек больненько, ну, да ничего такого, бывают и такие, а живут потом припеваючи сто лет и не жалубятся.

Катя расслабленно махнула, приподнялась. Татьяна Петровна помогла ей, шепча заклинания, которые должны избавить Катю от болезней и осложнений. Катя молча глядела на старушку, не испытывая той радости, которая должна прийти, как она думала, когда появится на свет ребенок.

Катя помогла старухе спуститься, отдала ей закутанного в пеленки ребенка, достала из сундука давно припасенные распашонки, пеленки…

Весь вечер с этого момента они не приседали ни на минуту. Иван Николаевич демонстративно не слазил с печи, считая, что кончилось для него блаженное время. Впервые пришло ему в голову за столько лет жизни у Кати, что если оттеснят его на второй план, придется простить сыновей и вернуться к ним.

К полуночи Катя с Татьяной Петровной сильно притомились, еле на ногах стояли. Старуха совсем выбилась из сил, села на табуретку, тупо глядя на Катю, не могла и руки поднять, так все ныло в теле от усталости.

— Моя Оленька помене росточком вышла, а вот уж покрупнее, — сказала она, ласковая и бессильная от забот, но довольная, с тем легким, труднообъяснимым чувством, когда усталость потопила человека, а ему все же эта усталость в радость.

— А кормить, ой, не надо? — тревожно поглядела Катя на кровать, где, завернутый в пеленки и одеяло, лежал ребенок.

— Кормить-то сразу ни в коем, погодить трошки, пусть ее голодочком протянет, пусть потянется да покричит, уж кричать-то полезно, надо. А вот ноготки что недоросшие, так это к болезням, злые недруги своими ноготками так и цепляют болезни, так и вешают, тут уж гляд да гляд за ней насторожить. А вот моя Оленька… Мать ее не знала, куда девать, то ли отдать кому, то ли в детдом спихнуть. Ну, думаю, уходит ребеночка, ой, уходит. И взяла. Я ее с пипеточки кормить кормила. Так она у меня ни в разу, маленькая, не простуженная. Где-то она?

— Ой, теть Таня, подрастет, мать настоящую найдет.

— Так уж если, — согласилась старуха, вытирая слезы. — Да уж подрастет, тогда и поумнеет.

— А то, — Катя уверенно и быстро согласилась.

— Мать — она все одно как едино пупком с ребенком увязана. Вот я зубами как наловчилась, приохотливо делаю дело это больное. Сколько так делано в жизни, в ней ко всему приучаешься, а особливо когда что на добро все. Було так, что вскорости опосля войны забегаю к Матрене Столбовой, а она благим ревет матом — родила, а отцепиться нету сил никаких, а все ж наружу торчит, кровь хлещет. «Дура, говорю, ребенка — ладно, еще народишь, а ить себе погубишь, грызть надо, коли само не вышло, не брезгуй таким делом». — «Не могу-у!» — кричит. «Как же, говорю, не можешь, коли жить хочешь?!» — «Хочу-у!» — кричит. «Ну, коли хочешь, учись, гляди, как люди грызут». Отгрызла.

Катя прибрала в сундук лишнее и принялась мыть пол. Иногда у нее в животе появлялись боли, она останавливалась передохнуть и снова принималась за уборку. Устав так, что дрожали руки, вытерла взопревший лоб.

— Юра через три дня придет, а то я б оставила, — оправдывалась она. — А дядь Ваня небось спит?

— Чего ему станет, спит старый. Ему одно — спать. Не шибко в ём любви к ребенку. Он и сам как ребенок — то подай, это сделай, то поднеси, одне капризы. А в дождь ить спиться, дай бог времени только. Слышь, барабанит? Как зарядил в полдень, так не остановится к утру.

— Теть Таня, может, дать грудь? — спросила Катя, не слушая ворчание старухи, занятая своими мыслями, тем, как придет Юра, и как ему объявят о ребенке, и как он, конечно, будет несказанно рад. Желаемое чувство встречи подгоняло ее, торопливо, она только изредка бросала взгляды на ребенка, досадуя и волнуясь, что тот не кричит, не просит грудь, но и радуясь: ребенок у нее не крикун.

— Катюша, первое молоко дурное. Сцеди его в стаканчик, да поставь, да потом плесни в окно, а уж далее гляди, как попросит — не морить, справно кормить, береги от простуды пуще глаза своего — мой тебе совет. Сырости, как цыпленок, боится. Так ну а он, ребеночек, все одно что цыпленочек. Ишь, дождь-то принарядился шпарить, мог бы и подождать.

Катя отерла мокрый лоб плечом, вымыла руки и стала сцеживать молоко в стакан.

— Чуть оставь, жалко добро-то, — сказала старуха, зевая и охая. — Грудь у тебя — вон молоко-то струит как. Уж я-то жалею — опосля войны не родила еще. Вот жалость. Совестливо було, думала, мужика нету, убило в самом начале войны, в первые самые дни не уберегся, бог знает что подумают. А нянчила бы нынче внучонка, вот радость-то светила мне. Совестно было. А тогда я с силой была, могла и принести ребеночка. Как назовешь?

— Ой, не знаю! Ой, Юра придет, подскажет, поди, у его на имена прямо страсть, он такие знает — не выговоришь, — отвечала Катя, то и дело подбегая поглядеть на ребеночка. — Спи-ит, глазки закрытые. Ой, носик морщинится, ой, скукосилась как! Личико, личико скукосила! Спать я у стеночки положу, а уж сама с краю, пока кроватки нету.

Катя ходила по комнате, усталая, но довольная, в груди радостно тукало сердце. Усталость растекалась по всем, казалось, ее жилкам, но спать не хотелось. Горели щеки, предплечья рук. Боль в животе не отпускала, ломило в бедрах, но радость не оставляла ее, потому что все уже позади — вот радость, на кровати. И Катя уже ревновала девочку. К кому только? Не важно. Когда Татьяна Петровна говорила что-нибудь ласковое о своей Оле, то в Кате медленно поднималось недовольство, и она, сжав искусанные губы, молчала, затаивала обиду. В ней просыпалась ревнивая мать-кормилица, та, которая не отпустит ребенка ни на шаг от себя, будет вместе с ним плакать и радоваться, до конца своих дней не сможет надышаться на него. В этом нарождающемся исступлении было что-то древнее, временами это отталкивало кажущимся язычеством, но вместе с тем в нем преобладало неиссякаемое, словно родник, чувство, наполненное любовью, чувство, которое никогда не сможет породить вражду, ненависть.

Катя от жизни ничего не хотела, кроме добра. В повседневных своих неудачах сохранив нежную любовь к ней, а теперь благодарила ее за случившееся. Она ходила по комнате с мокрым полотенцем, как бы раздумывая, что ж делать, остановилась в углу, отвернулась от Татьяны Петровны. Кофта была мокрая от постоянно сочившегося молока. Обтерла мокрым полотенцем грудь, надела другую кофту и села на кровать. Рядом присела сонная старушка, только по привычке любопытствуя. Но грудь ребенок не брал, сколько Катя ему ни давала. Он слабо ворочался, морщил личико, не открывая глаз, испускал при этом какие-то странные звуки, пузырил нос и рот. Катю забавляло вначале это, потом испугало. Когда ей показалось, что он взял сосок, успокоилась. Она слегка надавливала на грудь, чтобы ребенку легче было сосать, но вскоре убедилась, что ребенок грудь не сосет. Она растерянно оглянулась на Татьяну Петровну.