Владимир Мирнев - Дом на Северной

Вокруг стола, а значит, и вокруг врача, ходила, причитала старушка. Он не слушал ее, но ему было неприятно от слез и причитаний женщин, и он недовольно морщился, записывал не то, что надобно, ошибался и никак не мог настроиться на спокойное, столь необходимое для работы, неторопливое течение мысли. Он очень ошибался, полагая, что его присутствие успокаивает женщин. Присутствие его, наоборот, обостряло боль. Врач, который обязан прийти вовремя, чтобы избавить ребенка от смерти, сидит мирно, тихо, с невероятным спокойствием записывает что-то в тетрадь. Она бежала, торопилась, не подозревая, что было поздно. Судьба уже распорядилась. Катя видела в этом великую обиду, жестокость, которую ничем нельзя оправдать.

Катя приподняла с подушки лицо. Врач сидел. Старуха принесла икону из другой комнаты, поставила на комод и, шепча молитву, перекрестилась. Катя глядела на врача, но в первую минуту не видела его; ей казалось странным, что он, живой, протянув ноги, сидит, склонившись над столом, на котором лежит незавернутое тельце ребенка, и спокойно пишет. Но вот Катя, как сквозь туман, увидела его, с кощунственным спокойствием сидящего за столом. Врач был так же невозмутим, как и в тот час, когда она просила в больнице о помощи. Но если тогда умное, сосредоточенное выражение лица вызывало в ней уверенность в благополучном исходе, то сейчас она видела в этом жестокость, основную причину, приведшую к смерти ребенка. Катя с минуту глядела на него широко открытыми глазами, полными ужаса от внезапно пришедшей мысли, что перед ней — истинный виновник смерти. Он сидит спокойно за столом и записывает что-то. Ему смерть будто была нужна. На лице его сейчас Катя прочитала удовлетворение случившимся. Если смерть после первого душевного надрыва, безотчетной скорби наводит человека на печальные размышления о жизни вообще и своей в частности, то невинная, внезапная смерть поражает человека сильнее и глубже, и рана от случившегося долго не заживает, порою всю жизнь, и на предполагаемого виновника смерти переносится весь праведный гнев, который порою способна вызвать смерть.

— Он сидит, — тихо прошептала Катя, не отрываясь глазами от врача.

— Я сейчас уйду, — отвечал врач машинально, дописывая что-то в тетрадку. И то, что он отвечал спокойно, так же как тогда, в больнице, когда читал книгу, резануло ее так же остро, как и в больнице.

— Вы виноваты. Ой, вы, вы, вы! — медленно проговорила она, привставая.

Врач невозмутимо продолжал свое дело, кончил писать, аккуратно сложил бумаги в портфель, ручку в карман, с секунду подумал: а не забыл ли чего?

— Вы, вы, вы… убили-и!

Старуха, стоявшая перед иконой и отвешивающая поклоны, услышав Катины обвинения, решила, что на Катю напал бес, та спятила с ума, схватила икону и кинулась к Кате. Врач тем временем, испугавшись, несмотря на свою невозмутимость, попятился к двери, не сводя по-прежнему умных, внимательных глаз с женщины. Татьяна Петровна протянула руки с иконой, шепча молитву, призывая ангела-хранителя снизойти на Катю. Катя увидела икону, вспомнила, как она вымаливала на паперти перед церковью спасение своему ребенку, как плакала и унижалась, и в ней яростно застучало желание отомстить тому, кто не внял ее мольбам. Она тут же схватила икону и с отчаяньем бросила об пол. Старая икона разбилась со страшным грохотом.

— Просила-а… Я его просила-а… Ой, я ж молилась, теть Таня… Просила-а я его, так просила-а… Ой, не захотел спасти! Так будь же ты трижды проклят! Сгори ты огнем! Пламенем изойди! Будь прокля-ат! — Катя еще успела босыми ногами с остервенением броситься на разбившуюся икону.

Старуха повалилась на Пол, прикрыла икону, загораживая от Катиных ног, с ужасом простирая к Кате руки.

Но Катя с новой силой зарыдала, повторяя:

— Я просила-а!.. Просила-а!.. — Она опять увидела себя возле церкви под дождем, и слезы с новой силой хлынули из глаз.

Гурьянов остановился возле универмага, долго глядел отсюда на Катин дом, затем обошел универмаг несколько раз, возвращаясь к прежней своей мысли, которая преследовала его вот уже несколько дней: ему не нравилась своя жизнь, он испытывал к ней отвращение. Гурьянов обдумывал ее тщательно и находил свою вину во всех бедах, обрушившихся на Катю, на свою семью, на него самого, наконец. Кругом, куда ни кинь, виноват он один. Неудавшаяся жизнь с первой женой, которую он вздумал пожалеть, обернулась трагедией для Кати. Его желание поухаживать за Катей обернулось тем, что он полюбил ее, а любовь его — вон что! Хуже не придумаешь. Нет, недаром его Машка обвиняла во всем, даже в том, что он решил пожалеть и взять ее с ребенком. Пожалел! О случившемся с Катей Гурьянов узнал от милиционера. Этот добрый милиционер потом отпустил его во двор развеять тоску, а Гурьянов взял и ушел на целый день. К Кате прийти побоялся, а бродил по степи без толку целый день, ничего не выбродил, но схлопотал еще пятнадцать суток. Какой он подлец, этот Гурьянов! Кругом одни беды от него, подвел милиционера, себя, в тяжелые дни оставил Катю на произвол судьбы. Нет, такое не прощается. «В чем же дело? — спрашивал себя Гурьянов. — Хочу сделать добро, выходит одно худо». Очень не нравилась ему своя жизнь. «Пить не шибко пью. Курю… Но эта привычка еще с войны, да и все люди курили, вон Тарас Бульба из-за своей паршивой трубки погиб… Нету жизни! Уходить надо в потусторонний мир, но как уйдешь? Ведь не умрешь же так, посреди бела дня. Не хочешь, а жить надо, так устроен человек, что живет вот отпущенное, а дальше… не ясно, что дальше. Жизнь идет, шагает… Скучно тебе, горько, тяжело, невмоготу даже если, но все равно живешь… Эх, как она устроена, дали тебе ее, чтоб прожил по-человечески, начертил кто-то тебе белую линию, а вот иди по ней не сворачивая, ибо справа грязь, ноги замажешь, слева — то же самое, а вот иди, стремись по линии белой, дошел — что-то тебе на том конце люди скажут? Что скажут, если не сорвался, прошел чисто, хорошо? Ясно, что скажут, не плохое уж во всяком случае».

Гурьянов поглядел на Катин двор. Возле калитки стояла Катя в белой кофточке, черной юбке, а перед ней низенькая, очень плотненькая женщина в мужской рубашке с засученными рукавами. Катя, сложив руки на груди, слушала, а низенькая женщина что-то говорила.

Гурьянов сторонкой прокрался ко двору, перелез через забор, притаился за сараем так, чтобы его не было видно.

— Допустим, я нашла себе мужа, — говорила твердым голосом женщина, торопливо вытащила из сумки пачку сигарет, закурила, поглядела, зажмурившись, на солнце и продолжала: — Жизнь такова. Я начинаю все заново. Рву старые связи. Все заново. Все абсолютно! Ольга у мамаши. Она меня похоронила, но зато я не похоронила себя. А это главное. Я с этим не посчитаюсь. Интересное дело — она на меня обижается, как будто я не человек и застрахована от слабостей. Допустим, она безграмотная, недалекая, но все же прощать людям разве нельзя? Она меня, допустим, похоронила, хуже не придумаешь. Но я забыла не потому, что мне Ольгу девать некуда, она большая девочка, самостоятельная, но, допустим, по другим причинам. Ольга пусть у мамаши…