Владимир Мирнев - Дом на Северной

Но дядя вскоре потащил племянника к соседям, и Мирошин молча сидел у соседей за столом, на котором стояло такое же сало, капуста, отказывался от водки, а дядя напускал на себя таинственность, подмигивал хозяину и, многозначительно понизив голос, говорил:

— Сам кумекай. Да чего ему водка! Коньяки да эти, которые заграничные, пьют в Москве.

— Да не могу я весь день пить! — злился Мирошин и энергично отставлял стакан, а дядя тут же подвигал обратно.

— Как метро? — спросил сосед. — Не ломается? Вот в войну, бают, там только сидели да поплевывали. Правильно это? Наверху бомбеж — ушам больно! А они сидели и поплевывали. Правильно это?

— Метро стоит, — отвечал Сергей, улыбаясь.

Но как только соседи заводили разговор о работе, дядя вставал и неподдельно, искренне глядел влюбленно на племянника и говорил:

— Журнилист он!

Сергей знал наверняка, что дядя и понятия не имел о его работе, а возможно, впервые в жизни видел живого журналиста. Но дядя объяснял людям, что племянник пишет большие статьи, имеет влияние и стал большущим человеком.

Дядя чуть ли не силой потащил его еще к кому-то, потом еще… И везде одно и то же. Мирошин перестал выпивать, сердясь и считая свой приезд окончательно, пропащим, и проклинал втайне дядю: с таким благоговением ехал в свою деревню, где родился, рос, где у него похоронен дедушка, а тут — водка, глупые, ненужные разговоры и всюду дядя со своим громыхающим голосом, хвастовством, со своими толстыми, красными руками. От этих невеселых мыслей у Мирошина даже хмель вышибло из головы, и спать он спешил совершенно трезвый, стараясь не глядеть на дядю, на низко нависшее над землей солнце, готовый хоть сегодня уехать в Омск.

— Хочешь к Алексеевым? — спросил дядя, остановившись напротив небольшого домика со ставнями, из трубы которого ленточкой вился дымок, и, хитро подмигнув, толкнул калитку. На них с хриплым лаем бросился лохматый пес. Дядя замахнулся рукой, и тот, взвизгнув, опрометью кинулся прочь.

Прошли сени, какой-то темный закуток, открыли дверь в комнату. Здесь горел свет, кто-то тихо говорил, пахло горелым хлебом и дымом.

Возле печи, нагнувшись, спиной к вошедшим стояла женщина и мешала в кастрюле; на кровати, удивленно уставившись на них, сидели две девочки лет пяти — семи.

— Здоров, — сказал дядя и подтолкнул Сергея.

— Здравствуйте, — ответила женщина, поворачиваясь к ним, поправляя растрепавшиеся волосы и зажимая в зубах то ли спичку, то ли шпильку — Сергей не разобрал в полутемноте. Он сразу узнал Зину.

— Здравствуйте, — тихо, так тихо, что не услышал своего голоса, проговорил он, все еще не решаясь отойти от двери и чувствуя, как пересохло во рту. «Может быть, это не она, — подумал он, глядя на ее полную фигуру, белое бледное лицо, глаза никак не мог разглядеть. — Возможно, не она?»

Сергей проснулся, оглядываясь, почувствовав во сне чье-то прикосновение. Но никого не было. Прямо на него уставилась, повиснув над деревней, белая полная луна, и отсюда, с сеновала, где он спал, укрывшись старым полушубком, она казалась совсем близкой. Сонный, мерцающий на шиферных крышах свет залил всю деревню, поля и околки; было так хорошо видно вокруг, что он даже различил дальний, еле видимый проселок, тянувшийся серой лентой среди местами скрадывающих его охристо поблескивающих полей. Зинин дом молча белел под луной, каждый колышек штакетника мерцал по-своему неярко, загадочно.

Сергей в последние два года все чаще представлял встречу с Зиной, встречу через столько лет, воспоминания, сближение, нечто удивительное, прежнее. И мучился, ожидая и боясь этой встречи. Невозможно же не почувствовать себя заново счастливым под этим небом, среди лесов тех же самых, среди… Но что же? Вместо прежней Зины увидел уже немолодую, некрасивую женщину, которую с трудом узнал. Эх, время…

Мирошин размечтался. Теперь, как ему казалось, можно довольно холодно смотреть на вещи, явления, размышлять, и нет для него и не будет загадок. Была молодость, красота, а теперь пришла зрелость, потом старость. Природа…

Мысли его текли ровно, неторопливо и чем-то ему самому нравились, нравились эти рассуждения, законченные в своей незыблемой простоте. И чем-то тревожили. Неужели человек, состарившись, покинет навсегда этот дом, землю и вместе со своими мыслями, чувствами исчезнет? Сотни, миллионы людей ходили, пили, ели, любили и ненавидели и — их уже нет? Неужели нет, хотя бы вот тех, которые жили совсем недавно — в прошлом веке? Миллионы людей! Красивые и безобразные, старые и молодые — никого нет. А ведь каждый человек вел себя так, будто ему дана вечность и он проживет по крайней мере миллион лет.

Мирошин, одевшись, спустился на землю. Остановился под тополем, росшим подле колодца, и посмотрел на луну. Тихо было. Лунный свет под тополем пятнами дрожал на земле и был охвачен каким-то торопливым, ознобистым дыханием, словно и его будоражили эти же неспокойные мысли.

Мирошин все думал. Временами ему казалось, что он видит и как будто чувствует одновременно вереницами проходящих перед ним людей прошлого века. Сергей глянул в колодец, дохнувший на него трухлявостью деревянного сруба, и решительно направился в лес.

Уже за деревней оглянулся на чьи-то шаги. Мирошин признал ее сразу и даже не удивился. Она шла торопливо. На голове черный платок, в руке поблескивало ведро. Увидев ее, Сергей словно встряхнулся. Вдруг услышал треск кузнечиков, поскрипывание дергача, и во весь голос совсем недалеко кричал перепел: чего тебе? чего тебе? Он поглядел удивленно на нее, недоумевая. Вот… повернется, исчезнет.

— Зина, ты? — спросил тихо он, останавливаясь.

— Будто не я, — торопливо ответила она, подходя и оглядываясь. — Боже мой, я не чаяла больше увидеть тебя… А я каждое лето с детьми сюда приезжаю… Я приезжаю. Все здесь… все…

— А я приехал вот… между прочим, из-за тебя, — сказал он и пожалел, чувствуя, как у него стало сухо во рту и как ему неловко, будто что-то мешает — стоять, говорить, смотреть. Ведь совсем недавно холодно, снисходя только к слабостям своих чувств, рассуждал о том, что она постарела, подурнела и вовсе не хотелось увидеть ее снова. И он тихо пошел, глядя перед собой.

— Сколько лет прошло, — сказала она, осторожно ступая по траве, забыв ведро, и по тому, как глядела перед собой, ноги ставила нарочито твердо, он понял — Зина плакала. — Сколько лет прошло. Вот как тебя забрали в армию…

Мирошин не знал, о чем говорить. В нем словно что-то зашевелилось, словно у него внутри медленно закипало, наверное, злость — не мог понять, глядел вокруг и видел все как-то необычайно остро, и не только каждую былинку под тяжеловатым лунным светом, но и, казалось, то, что под былинкой.