Владимир Мирнев - Дом на Северной

Когда стемнело, он уехал в город. Дома сидел на балконе и смотрел на небо, а в голове роились мысли, подгоняя одна другую, торопясь, но и не мешая друг другу, и в их торопливости, скоротечности, будто отрешенности от него, Мирошина, он с тоской улавливал горькую суетность, так похожую на роящийся в небе звездный свет.

Он лег поздно. А утром разбудила его жена.

— Приветик. — Она обеспокоенно оглядела обе комнаты и, улыбаясь, подошла к нему: — Ты чего?

— Ничего.

Она внимательно посмотрела на него:

— Ты знаешь, Сережа, я думаю, а не съездить ли мне на юг? Ты как думаешь?

— Возьми Максимку и поезжай.

— Я хотела тебе еще вчера сказать, но ты такой был злой. Что случилось?

— Ничего.

— Я поеду одна, устроюсь, а потом мама приедет с Максимом. Ты смотри, сколько у нас пыли. Ты туфли не снимал?

— Снимал.

— Ты смотри, сервант прямо запылился… туалетный столик. Не включай телевизор, у него предохранители перегорели. Поедем в Крым. А смотри, на трюмо — слой пыли. Туда поедут многие из нашего КБ. Скучно не будет. Ты знаешь, я в спортлото опять ничего не сорвала. У нас на работе Вегин пять цифр угадал.

Жена играла в спортлото давно. У нее был свой метод игры. Когда кто-нибудь выигрывал, она в следующий раз зачеркивала именно те цифры, на которые пал выигрыш. Пока что метод не принес успеха. Но она с упорством одержимого продолжала придерживаться своей системы, считая, что, чем дальше, тем вероятность выигрыша больше.

— Нет, — сказала уверенно она. — Надо сыграть глобально, чтобы «Жигули» купить.

— У нас есть машина. Лишняя вещь — это, как сказал один умный человек, лишняя мозоль на ноге: мешает идти, — ответил, зевая, Мирошин.

— Много ты понимаешь, Серж. Толстой был графом и глобальным писателем, и больше никто, кто не был графом и не был богат, не стал и не станет глобальным писателем. Богат — это вещи, это много вещей, а в век научной резолюции стыдно не иметь предметы удобства. Значит…

— Тоскливо, Светлана.

— Ах, тебе тоскливо, а мне? Ты думаешь только о себе, у меня жизнь не такая великолепная, как ты думаешь.

— Ничего я не думаю. — Он вышел на балкон. Здесь пахло чем-то знакомым, и он явственно ощутил тонкий, словно лезвие, запах ландыша. И Мирошин отчетливо вспомнил: той ночью, когда Зина его догнала, от нее пахло ландышем. Он прикрыл за собой балконную дверь и сел. И впервые после приезда он не стал отвлекаться от воспоминаний… «Я тебя всегда любила…»

Все эти дни стояла жара; в редакциях и отделах царило уныние, тоскливое ожидание конца рабочего дня. Главный даже не поглядел на Мирошина, вялым жестом пригласил сесть, а сам, подставив лицо вентилятору, сидел, полузакрыв глаза, наслаждаясь потоком прохладного воздуха.

Мирошин постоял и нерешительно вышел. Зачем зашел? Домой не хотелось, и он медленно, выйдя на Тверской бульвар, направился вниз.

Через три дня снова появился на работе и попросил у главного редактора командировку в Омск.

Главный внимательно, изучающе посмотрел на него и почесал за ухом.

— В Омск?

— Да.

— Вы неделю назад, насколько я помню, приехали… Да, кстати, если уж надумали ехать, мы никак не можем выполнить план по командировкам… Зайдите, кстати, относительно этих злосчастных писем. Вы, я думаю, собираете матерьялец? Так что поздравляю. Через неделю полетите. Да, туда сейчас летают Ту-154. Комфорт.

Мирошин не через неделю, а через месяц с лишком летел в Омск. Рядом с ним сидела девушка и, положив на розовые коленки тонкопалые сухие руки, с каким-то стоическим напряжением глядела перед собой. Он торопился. Ему хотелось сейчас же встретиться с Зиной, обо всем поговорить и решить что-то очень важное для него. В этом нетерпеливом ожидании он находился все последнее время. Все дела отошли на второй план. Неужели она по-прежнему его любит и любила всегда? Что же тогда им помешало, им, здравым, умным людям? Что?

Мирошин поглядел на девушку, сидящую все в той же позе, — на ее небольшое, бледное тонкое личико, закушенные губы, нервные прищуренные глаза Что-то в ее лице было знакомое.

— Вы в Омск.? — спросил он, чуть наклонившись вперед.

Девушка кивнула, мельком бросив на него испуганный взгляд, и тут же приняла прежнюю позу — напряженно-выжидательную.

— И я вот, — продолжал он глухо, глядя на свои ноги, — я вот тоже туда. Хороший город?

Девушка кивнула, потом встала, собираясь выйти, но подумала и села. Мирошин снова поглядел на девушку и пожал плечами.

— А вы знаете, между прочим, я из Омской области. Там я прожил восемнадцать лет. И вот уже…

Он поглядел на нее, она — на него и кивнула, никак при этом не выдавая своего отношения к сказанному.

— Вот, понимаете, я не знаю, как вас звать, между прочим, может быть, это и не нужно, но понимаете, вот живут два человека, и они, вам это покажется, вероятно, странным, без ума друг от друга; один предлагает, как говорили раньше, руку и сердце, а она говорит, что, мол, давай подождем, когда ты придешь из армии, и все в общем такое… Понимаете? Понимаете, девушка милая, что творится? Раз они любят друг друга, значит, они жен и мужей никогда и не любили, А?

Девушка молча глядела на него, но не отвечала, кивнула ему и отвернулась, уставясь в иллюминатор. Самолет ровно гудел, подергиваясь, и чуть подрагивали его крылья, и, наверное, от его гуда тоже вокруг него там, за стенкой, подрагивал воздух, подрагивало далеко окрест, и даже на земле, возможно, дрожали листья на деревьях, вода в реках и озерах, и только привыкшие ко всему люди торопились по своим дорогам, тропкам, мельком взглянув на самолет.

— Вы меня извините за назойливость, — продолжал Сергей, повернувшись к ней. — Но меня мучает всегда одно. Вот говоришь со знакомым, говоришь ему о самом близком, дорогом, а он смотрит на тебя и думает бог весть о чем. Человек же не должен пропускать ни одного слова другого человека, такого же, как ты. Слушать, решать, принимать участие. А у нас чем дальше, тем больше немых. Правда же? Нет, меня просто покоряют слова Уолта Уитмена: «Первый встречный, если ты захотел поговорить со мной, почему бы и мне не поговорить с тобой». Правда, здорово? Понимаете? Столько искренности, столько неподдельного участия в других…

Когда Мирошин на аэродроме сходил по трапу, к нему подошел мужчина в красном берете и тихо укоризненно проговорил:

— Молодой человек, а не симпатично глухонемых обижать.

— Каких глухонемых? — удивился Мирошин, останавливаясь.

— А вот что давеча вы распинались перед ей, перед девушкой.

— А… а… — испуганно ответил он.

Сошел Сергей с автобуса возле гостиницы, быстро все уладил и торопливо направился к Иртышу. Тих был осенний уже город, ласковое вызревшее солнце вызолотило воду и опавшую листву.