Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Не говори, — заплакала она и уткнулась ему в грудь. Он отстранился и поцеловал ее в мокрое лицо; она всхлипывала, а он целовал и не знал, как успокоить ее. — Я такая дрянная. Я такая… Это я во всем, виновата, это я тогда подумала бог весть что… когда ты, когда тебя в армию забирали. Но я думала, что так лучше будет… Я подумала… Так мне и надо, так мне и надо за мою дурость…

— Не плачь, ну не плачь же, — успокаивал он.

— Не буду, хорошо. Не буду, хорошо. Но как же это получилось? Это же… Но как же это получилось? Сережа? — Она вытерла лицо платком и впервые прямо посмотрела ему в глаза. И большие синие глаза, и мокрые губы, и брови — все показалось ему сейчас таким близким, родным, будто и не было стольких лет разлуки и они всегда видели и знали друг друга, и еще будут знать долго, долго…

— Ну не плачь, — повторял снова он, заметив, как она быстро-быстро заморгала, как повлажнели ее глаза и покраснело лицо.

— Я не плачу, — ответила она, вздохнув. — Я не плачу. Я только немного волосы приберу… Я с утра была сама не своя… Когда ты уехал из Бардино, с ума чуть не сошла, я не могла смотреть на дом твоего дяди, я везде тебя видела. В баню зайду, слышу, будто ты сзади стоишь, дома просыпаюсь ночью, чувствую тебя… Нет, я там не могла. Я вот только немного успокоилась — и вот ты опять… Ты надолго приехал?

— На десять дней. Я в командировке. На машиностроительный завод.

— А как нашел, меня? Я ведь Зверева теперь.

— У дяди узнал.

— Ты в Москве теперь, говорят?

— После армии поступил в университет, женился и живу в Москве. Я журналист. Спецкор в газете.

— Я слыхала.

— А ты?

— А что я? Я как все. У меня все неинтересно. Что у меня может быть. Я тебя три года ждала… ждала… Я до последнего дня… что ты приедешь, не могла я знать, что так все будет… — Она представила заново свои ожидания и заплакала, вспомнив, что столько лет прошло, столько время унесло тревог, а вот сейчас, когда они наконец-то встретились, она не знала, как быть, как будет все дальше.

От ее слов и слез Сергей почувствовал себя неловко. Он понимал, что виноват. Ведь тогда из армии или после армии достаточно было ответить, и все, возможно, сложилось бы по-другому. Но он, злясь на нее, чувствуя себя тогда все еще оскорбленным ее отказом, ни разу не ответил и, спустя три года, собрал все ее письма (их было сто двенадцать) и отослал обратно. Сейчас он понимал, то был порыв мальчишества. Как дорого это ему обошлось…

Мирошин встал. Встала и она.

— Мне надо на занятия. Я и так первый урок пропустила.

— А когда мы встретимся? Тебе обязательно нужно?

— Обещала контрольную дать сегодня. Я, Сережа, в вечерней школе веду математику. Я так рада, что мы встретились, я так долго ждала этого… Но это… Но видишь, нужно спешить. Все в спешке, — она виновато улыбнулась. — Давай завтра встретимся?

— Здесь?

— Здесь. Я отпрошусь. Я так ждала, я долго ждала этого дня! Ты представить себе не можешь. — Она отвернулась, чтобы смахнуть слезу, поправила платок и, вынув из сумки маленькое зеркальце, привела себя в порядок. — А теперь проводи меня до троллейбусной остановки. Ты-то сам не торопишься? Возьми меня под руку. Вот так. Ты не смотри, что я такая плаксивая стала. Видишь, все кувырком. Мама умерла, тебя потеряла, да и все остальное… Завтра я не буду такая. А ты что же молчишь?

— Быстро уходишь, — ответил он.

— Но ведь нужно, Сережа. Меня ждут. У меня же работа такая, Сережа. И потом, это даже хорошо. Просто не знаю, как тебе объяснить… Видишь, надо побыть еще одной… Что-то в моей голове закрутилось. Видишь, я даже видеть стала плохо.

— Ты не плачь, — сказал он, подходя к троллейбусной остановке.

— Стараюсь, а ничего не получается. Такая я дура, что плачу почем зря. Другая даже глазом не поведет, а я плачу. Дочери у меня совсем другие. Не знаю, в кого они. А у тебя сын?

— Сын.

Народу в троллейбусе было мало, и он, сев напротив, молчал. Зина ему о чем-то рассказывала, а он только улыбался, и ему стало жаль ее. Что-то в ней появилось такое, от чего она старалась сама избавиться — жалость к своей жизни. И, пытаясь избавиться, в сущности, от самой себя, она только сильнее моргала или вдруг неестественно громко спрашивала о чем-нибудь, и тут же самой после этого вопроса становилось неловко и стыдно, и она краснела…

«Она ведь еще ребенок, — подумал он. — А говорят, что женщины всегда трезвее своих сверстников».

— До свидания, — сказала Зина, улыбнулась нарочито весело и торопливо вышла из троллейбуса.

Мирошин поехал дальше, провожая ее взглядом.

— До свидания, — повторил он про себя. — Вот и до свидания.

В гостиницу не стал заходить, а направился ужинать в «Пирожковую», которая находилась в том же здании, что и гостиница. В маленькой «Пирожковой» было тепло, уютно, пахло бульоном и мясными пирожками. После встречи с Зиной ему стало хорошо, и он с удовольствием думал о сегодняшнем дне.

Утром к Мирошину пришел тот самый рабкор Артамонов, из-за которого он приехал в Омск. Рабкор оказался человеком с высшим образованием, инженером-плановиком. Он принес целый портфель корреспонденции, фельетонов, заметок, рассказов.

Каждый из его рассказов начинался со слов: «Поднималась багряная заря. Солнце еще спало, но его движение уже было заметно внутренним чутьем наблюдательного человека…», «Рабочий Иртышов Иван Иванович чувствовал как-то себя необыкновенно весело и почему-то радостно…». «Поднималась багряная заря» и в статьях, и в повестях.

— Я рассказы читать не буду, — сказал хмуро Мирошин. — Я не специалист. Литература — дело сложное. Я не пишу рассказы.

— А все же? — просил инженер-плановик, считая, что журналист набивает себе цену, все так же оценивающе глядя на него и стараясь определить, куда он клонит. — Потом, может, художеством займемся? — Инженер-плановик вытащил из громадного портфеля несколько страниц и протянул Мирошину.

Статья начиналась так: «Поднималась багряная заря». Вторая, третья статьи начинались тоже с «зари». И только одна, кажется, шестнадцатая по счету, где писалось о ночной смене, начиналась: «Отполыхала багряная заря».

— Нельзя ли попроще? — спросил Мирошин, читая очередную статью.

— Отчего же, можно. Давайте покрасивее: алый свет окрасил землю в багряно-желтый цвет, высеребрил зеркальную гладь реки и шумно качающиеся на крутых берегах березы…

Мирошин отобрал три статьи, в которых были конкретные детали, цифры, фамилии людей. Инженер-плановик воровски засуетился, вытащил из портфеля три своих рассказа, положил их на стол и торопливо молча вышел, боясь, что журналист заставит взять рассказы обратно.

Мирошин принял душ, оделся. За все время работы с инженером-плановиком он не переставал ощущать присутствие рядом кого-то третьего, невидимого, но почти явного, в номере.