Владимир Мирнев - Дом на Северной

Мирошин направился в ресторан пообедать. Глядел из окна ресторана на реку, на ее медленную текучую воду, на ракитник в воде — ближе к тому, дальнему берегу — и ничего вокруг не видел. В ресторане народу было мало. И тишина располагала к раздумьям. Он вспомнил немую девушку в самолете, ее жалостливую улыбку и вздрогнул. Потом подумал: «А не все ли равно?» Ведь и жене и многим другим, с абсолютным слухом и отлично поставленным голосом, он говорил то же самое. Но что же?..

Дядя Антон, если у него, случалось, разбаливался живот и он слышал в нем утробное бормотание, клокотание, исцелялся своим испытанным способом: выпивал два кувшина молока, забирался на сеновал и там на сене укладывался спать животом вниз. В животе трещало, бурчало и попискивало, а он спал, и ему всегда снилось одно и то же — будто едет на телеге, запряженной волами, лежит на самой макушке груженной сеном телеги, а под ним трещит сухое сено с дальней делянки, и он видел в это время огромное белое поле зрелой пшеницы, а на поле стоял высокий человек с распущенными волосами…

В этот день живот заболел неожиданно, к вечеру стало невтерпеж, и он полез на сеновал, ощущая, как плещется в животе выпитое молоко, как прогибается под ним обтрухлявевшая лестница, и тут дядя уловил краем уха шум автомобиля и почему-то немедля стал спускаться на землю. В груди у него что-то екнуло, он словно догадался, что машина едет к нему.

И точно, машина (такси) остановилась возле их двора, из нее вылез Сергей с огромным желтым портфелем, в серой куртке, каких не носят в Бардино, и заспешил к дяде.

— Здравствуйте, — сказал он, заметив дядю, так и не спустившегося еще с лестницы. — Вот снова приехал.

— Здоров, Серега, здоров, — ответил дядя. В это время у него с животе так свело, что он, крякнув, присел, чувствуя, как от напряжения загорячились глаза и заболело в затылке. — Здорово. Не ожидал тебя. Здорово…

— Что с тобой, дядя Антон?

— Э, не говори. Проклятущий живот. Уродился я с таким животом. Лизка! Гостюшка родного примай. — Он выпрямился, но, не доходя до завалинки, ойкнул и снова схватился за живот.

Появилась тетя Лиза, заохала, засуетилась, провела Сергея в дом, нажарила яичницы с салом и усадила есть. Сергей вяло ел, слыша, как дядя ругает свой живот, жену, сыновей, никогда не приезжающих к нему из города, ругал и погоду, хотя погода стояла отменная, ругал петуха своего, вздумавшего вдруг закукарекать прямо у него под ухом, ругал и гусака, и дом свой старенький, а когда устал от этого и почувствовал, что может разогнуться, полез, кряхтя и постанывая, на сеновал. Через минуту заснул крепким сном, могуче похрапывая.

Тетя Лиза, охая и причитая, уговаривала Сергея отдохнуть, но он заспешил на улицу. Вот тот низенький дом — крыша под шифером, выкрашенные в синий цвет ставенки, вон тот сарайчик, где спала в молодости Зина и куда приходилось тайно пробираться ночами, и он ощутил запах прелой соломы, терпковатый запах мокрой гнилой картошки, которую Куля, Зинина бабушка, сушила в этом сарайчике. Он навсегда сохранил ощущение прикосновения к ее шее, щекам и рукам… Он сохранил их в себе необъяснимо почему. И странно, новые ощущения не смогли заглушить первоначальные, и он вновь и вновь возвращался к ним, заново переживая.

Сергей направился на кладбище. Постоял на старенькой, провалившейся могилке дедушки, поглядел на уже заматерелую березу, посаженную год спусти после смерти дедушки, потрогал подгнившую снизу оградку.

Сергей вернулся к дяде, прихватил лопату и решил подправить могилку дедушки, направляясь обратно нарочно мимо Зининого дома. Дверь в сени была закрыта, ставни тоже. Но все-таки показалось: кто-то из-за закрытых ставен наблюдает за ним. За околицей его догнал дядя и до кладбища шел молча, сопя и иногда останавливаясь послушать, а не заболел ли живот.

— Это ты молодец, надумал, — сказал он, перепрыгивая кладбищенскую канаву. — Почитать надо усопших. Басковый был ли, нет ли, а все ж человек помер. Почитать его надо хуть мертвого, раз некогда о живом подумать. Правильно говорю?

— Конечно, дядя.

— Эт я тебе в назидание баю. — Дядя остановился подле провалившейся могилки, оглядываясь, потом посмотрел на полыхавшую зарю и сказал: — Вот я знаю, это могилка Житнякова Митяя — вот гляди, какая могилка. А ты знаешь, эт самый его-то внук, Иван-то, своему отцу, сыну вот этого, в земле что лежит, голову разбил амбарным замком. Сукин сын! Яблоко от яблони недалеко падает. По-чи-та-ние — вот что. Сын о своем отце не думает, глотку зальет — и дурак дураком. Вот семья-то. Вот я вон нашему отцу, твоему деду Алексею, каждый год поправляю оградку. Готовлю новую, железную, чтоб надолго.

— Правильно, дядя, — сказал Сергей. — Уважай сам, уважат тебя.

— Уважут, Серега, меня уважут все.

— Тебя будут уважать. Тебя боятся. Ты вон какой здоровый.

— Это правда, сила в мене есть, Серега.

— Есть! — подтвердил Сергей, подравнивая могилку. — Есть. У тебя сила есть.

Дядя глядел, как Сергей подравнивает могилку, изредка выдергивал сухую травинку, потом сказал сокрушенно, тяжело дыша при этом:

— Все будем там. Эт мы знаем. От нас никуда не деется такое дело вечное. Так ведь?

— Так, дядя.

— Эт ты говоришь верно. Вот шестьдесят пять лет протекло словно один день. Особливо опосля войны. Как один день. Тридцать лет пролетело, а где времечко? Нет времечки. Сгинем, и черви нас пожрут. Вот! Да я ни за что не дамся этим гадам ползучим. Ни за что! Но где время взять, чтоб еще хуть столько прожить?

Дядя топнул ногой, точно спрашивал у земли, и, сердясь, сел на траву и огляделся.

— Скажи, дядь, Алексеевы дома?, — спросил Сергей и тоже присел, ожидая ответа.

— Эт какую ты спрашиваешь? Зинку-то? Зинка-то, она ж подалась, значит в город. С детенками. Спустя неделю как ты уехал. Бросила, значит, все, дом, значит, даже не заперла, стерва, и уехала. Мать ее-то померла, бабка туда же, дом, думаю, на заколоте, братьев ее понесло за длинными рублями. Не знаю, картошку приедет ли копать. Чего не знаю, того не знаю. Чегой-то жила-жила, а тут опосля тебе взбрыкнула — и давай бог ноги! В одночасье съехала. Чего?..

— Уехала?

— Чертенок ее знает, чего понесло. Жила б себе… Наверное, муж запил. Гукают, бьет ее.

— Бьет?

— Ну а чего, ежели, к примеру, на бабу псих напал. Бьет, поди, раз нужно. Это делают. Ты ране с ей-то… а?

— Да.

Дядя чему-то засмеялся, забыв о больном животе.

А ночью Сергей не мог уснуть. Вышел во двор, потом на улицу, постоял возле колодца, глядя на спящую деревню, на полную луну, смотревшую на землю сквозь жиденькие облака. И направился к Зининому дому.

Калитка скрипнула робко и сиротливо, прислоненное к забору коромысло упало на землю. Открыл сарай, чиркнул спичкой. Кучей лежала вязанка хвороста, поленья, и пахло жженым — видимо, от закопченной железной печурки. Он глядел вокруг, будто старался что-то увидеть, будто что-то искал, потянул в себя затхлый воздух. Нет, пахло только жженым. Горелой пшеницей. И точно, на железной печурке увидел кучу обуглившейся пшеницы. Возле стояло ведро с водой. Он дотронулся до ведра и сел рядом, провел по холодному железу рукой, подумал, что, возможно, после Зины никто до него не дотрагивался.