Владимир Мирнев - Дом на Северной

Зина обещала приехать провожать в аэропорт.

Но сколько Сергей ни ждал на следующий день, она так и не приехала, но, когда самолет круто взмывал вверх над аэродромом, а он увидел там, внизу, на земле, «Волгу», быстро несущуюся к аэровокзалу, решил, что в «Волге» спешит Зина…

В Москве было холодно. Все удивлялись капризам погоды, ибо прогноз обещал потепление, чуть ли не жару.

Как и в тот раз, Мирошин прилетел вечером, но вечер в осенней Москве — это уже совсем другое, хотя и прошло всего лишь полтора месяца со времени того прилета из Омска. Рано темнело. В переполненных электричках пахло яблоками и вареньем, сушеной травой и цветами — не полевыми, которые везли летом, а своими, дачными. Несмотря на сырую погоду и холод, на улицах бурлила людская толпа; люди — одни одетые вполне по-январски — бегут по делам, не замечая ничего и никого вокруг. И в спешке людской, и в тихом осеннем очаровании городских парков и скверов есть много прелестного. Москва — город веселый, город сам по себе. Тоскливо тебе, но глядишь, как озабоченно торопятся люди, как мощным гулом автомобилей исходит мостовая, — кажется такой никчемностью твоя тоска…

Мирошин остановился на Погодинке, постоял и прошел вниз к Новодевичьему монастырю, петляя по закоулкам, затем к Лужникам, посмотрел отсюда на темную Москву-реку. Он знал, что дома никого нет, и впервые за многие годы не захотелось в пустую квартиру. Позвонил из телефона-автомата одному приятелю, другому… и уехал на дачу.

На даче светились окна. Он очень удивился, считая, что теща и жена с сыном, как договаривались, давно в Крыму. На веранде перед примусом сидела теща и варила ужин. Тут же вокруг табуретки, на которой стоял примус, катался на велосипеде Максимка, бросившийся сразу к отцу. Теща привстала, щурясь, так как плохо видела без очков.

— Здравствуйте, — сказал Мирошин. — Вот и я. Не ждали? А где Светлана? А почему и вы не на юге?

— А почему мы должны быть на юге? — выдерживая строго вопросительный тон, с горьким упреком сказала теща и вытерла рукавом вспотевшее лицо.

— А как же? Светлана вам письма не присылала? Не приглашала?

— А почему Света должна нас приглашать? Она там в своем доме, что ли, живет?

— Но она с вами и со мной договаривалась?

— А почему она с нами должна договариваться? Отцу надо было подумать. А Свете некогда. Она и так, бедненькая, так устала за год, так устала. С сыном хороводится, на работу бегает, а отдохнуть, извини-прости, когда?

— Но она мне сказала, что…

— Но мне ничего не сказала, — перебила его теща, начиная злиться на Мирошина, не привезшего на дачу ни продуктов, ничего, что говорило бы о его беспокойстве о семье. Она молчала. Кипело только там, внутри нее, от злости, и она сдерживалась с трудом, то и дело вытирая потное лицо. Мирошин отпустил сына и заходил по веранде.

— Как же так? — удивленно сказал он, останавливаясь напротив тещи и засовывая руки в карманы. — Как так?

Женщина, собиравшаяся унести кастрюлю с кашей, опустила руки и с вызовом поглядела на него.

— Чего — как?

— А вот то, что в прошлом году был этот же крымский вариант: уеду — напишу — мама с Максимкой приедут. В этом году опять тот же анекдот. Это насмешка, уловка, прием такой?

Женщина, что-то начинавшая понимать, догадываясь о совершенной оплошности, молча соображала, что делать дальше, тупо глядела на него, отбросив желание сейчас же отчитать зятя.

— Как? Света телеграмму прислала, — сказала она примирительно. — Максимка затемпературил.

— Покажете мне? Я посмотрю. Я увижу…

— Вон она, чай, на подоконнике лежит. Максимка, куда упрятал телеграмму?

Максимка пулей промчался в комнату и также пулей вернулся обратно и отдал телеграмму.

— На.

«Доехала Устроилась хорошо Отдыхаю Света», — прочитал Мирошин, медленно положил телеграмму в карман, повторяя растерянно: — Доехала хорошо. Доехала хорошо… У нее всегда хорошо.

Он сел у окна. В саду было темно и ветрено, и слышно было, как по стеклу окна стучат ветки яблони.

На следующий день в редакции он появился рано. Но главный уже сидел в своем кабинете и просматривал набранные полосы. Над столом сизым облаком стоял дым.

— Здравствуй. Садись, — сказал главный, не поднимая головы и водя мундштуком трубки по полосе. — Так-так-так… Хорошо. Так-так-так… Отлично. Так-так-так… Превосходненько. Как слетали, Мирошин? — спросил, не поднимая головы. — Скажите, вы, наверное, хороший матерьялец заготовили? Так-так-так…

— Кое-что есть.

— Так-так-так, отлично. А впрок?

— Найдется и впрок.

— Так-так-так, отличненько. Настроение хорошее — это превосходненько. Как там в Сибири? В смысле погоды, климата, вообще? Знаете, я ведь был только в Новосибирске, в Академгородке. Слышали, какой потоп был у нас?

— Осень.

— Да. Понимаю. Осень, конечно, есть осень. Сибирь, конечно, есть Сибирь. Вы закончили обработку материала?

— Нет.

— Закончите — заходите. Мне ваш материал вот как нужен. О делах месткомовских ваших завтра. Кстати, у вас усталый вид, можете немного отдохнуть, попить пива в Доме журналистов.

Мирошин сел за свой стол. Отсюда, из окна шестого этажа, видны были крыши домов, трубы, Останкинская телебашня; густой волной вливался в окно городской шум. Мирошин писал быстро, торопливо, однако продумывал каждую фразу и только изредка зачеркивал то, что казалось ненужным, некоторое время смотрел в окно и снова принимался писать. А к вечеру положил на стол главному редактору статью на двенадцати страницах.

— Готово? — спросил редактор, протягивая руку за статьей.

— Да.

— Так-так-так, хорошо. Смотреть буду завтра, сегодня уже поздно. Баста. Вопросы, предложения, пожелания?

— Нет, Николай Николаевич.

— До свидания. Завтра жду в одиннадцать десять. — Он записал что-то на откидном календаре, достал из книжного шкафа гантели и, подождав, пока выйдет корреспондент, начал заниматься гимнастикой.

Мирошин сегодня не обедал, но есть не хотелось. Медленно брел по Садовому кольцу. Было еще рано, и можно бы зайти к кому-нибудь из приятелей, мысленно перебирал их… Роман Запаринов — начнет сразу читать свои скучнейшие юмористические рассказы; Виктор Леонов — смотрит футбол, а потом будет часа два обсуждать перспективу развития отечественного ширпотреба; Виктор Лесницкий — нет; Геннадий Крюков — жена больна. Мирошин перебрал знакомых и уехал домой. Изжарил на сковородке яичницу, поел и лег спать.

Проснулся в полночь, попытался уснуть и не смог. И мыслей определенных в голове не было, какие-то обрывки виденного проплывали в сознании, и он то явно видел снова сарайчик, ведро с водой и обуглившуюся пшеницу на печурке, то баню, то дом, то кладбище, то инженера-плановика Артамонова, то ее: вот Зина сидит, лежит, смеется, плачет или торопится из школы к нему. Тихо в квартире. В доме напротив горят окна — там тоже, видимо, кто-то не спит: за занавеской мелькает тень — человек ходит по квартире, думает, решает в этот поздний час свои проблемы. Сергей прошел на кухню и зажег свет. «Бедненький ты мой, как ты все это время был без меня?» Она повторяла это не однажды. И все-таки Зина недоговаривала. Да и он тоже недоговаривал. И всегда они, независимо от того, как сложится их судьба, будут недоговаривать. Как ни ломай голову, но никуда ведь не денешься от прожитой жизни…