Владимир Мирнев - Дом на Северной

От ее рассказа, такого искреннего и печального, ему стало жаль Зину и ее мужа, неустроенного, бестолкового человека, от доверчивого голоса повеяло чем-то родным, близким, и он припомнил, что мать его тоже всех жалела и всегда плакала, и, дай ей возможность, она обнимет и пожалеет всех, кого потрепала жизнь, у кого хоть капелька есть горя. Ее голос, простые, непритязательные, чистые своей искренностью слова не опустошали, а осветляли что-то внутри, взывая к самому доброму, что есть и может быть у человека, — участию, к чистым и светлым помыслам и поступкам. И жить после этих слов хотелось так же просто, как ее голос, ее слова…

Зина ушла поздно.

Он проводил ее и медленно пошел обратно. Дождь перестал, только срывами налетал влажный ветер.

Трамвай уже не ходил, и он ступал на мокрые трамвайные рельсы, хлюпал по лужам, не оглядываясь, засунув руки в карманы и глядя исподлобья на беловатые под ночным светом, длинные, как бесконечная дорога, рельсы, а в голове все еще стоял ее голос: «Бедненький, как ты все время был без меня? Бедненький ты мой!» Он невольно усмехался и отвечал уже себе: «Я-то не бедненький. Я-то наверняка не бедненький».

Так ему было приятно вспоминать весь разговор с ней, весь этот вечер, тихий, ласковый голос, и слова ее, жесты, и всю ее, всю, какая она есть, милую и такую удивительную в своей непосредственности, что он не стал заходить в гостиницу, а направился по улице, свернул в переулок и брел, пока не понял, что заблудился. И, блуждая, стараясь выбраться на свою улицу, к гостинице, все улыбался и довольно мотал головой.

Весь следующий день Мирошин провел на заводе, в парткоме завода, ходил по цехам. Торопиться было некуда. Зине обязательно нужно было идти на работу, и только в одиннадцать вечера она освобождалась от занятий.

В десять он уже стоял недалеко от школы и ждал, глядя на дверь, а когда чуть раньше одиннадцати быстро из дверей школы вышла она, Сергей даже растерялся — так она стремительно подбежала, так доверчиво прижалась к нему, сказав, что еле дождалась конца занятий. В ее голосе не было и тени сомнения, что и он ждал, волновался. Мирошин сразу это почувствовал, с испугом подумав, что ведь через день уезжать, и был убежден, что и она подумала о том же и ее тревожат те же самые мысли и чувства.

Луна низко висела над городом и бросала неяркий, красноватый свет, а в тени домов и узких проулков было вовсе сумеречно. Сергей глядел на луну, и ему казалось, что и луна думает о том же, и молчаливые, таинственные в своей дреме дома, в которых все уже давным-давно спали, и люди, во сне продолжавшие жить дневной жизнью, ее заботами, тревогами, тоже думали о том же.

— О чем ты? — тихо спросила Зина, когда они вышли к Северной улице.

— О том, что «человек — общественное существо, способное производить орудия труда и использовать их в своем воздействии на окружающий мир…»

— А почему?

— Что почему?

— Почему ты об этом думаешь? Ты именно сейчас об этом подумал? Или раньше? Скажи…

— Вспомнил о недавно прочитанном в одной энциклопедии определении, что такое человек. Как, оказывается, просто.

— Надо же, на самом деле как просто, — сказала она. — Просто все и вполне объяснимо. Но это больше подходит для школьников.

— А что школьник — не человек?

— Но ему же нужно попроще. Ему все нужно разложить по полочкам. Не скажешь же, что многое простое необъяснимо. Он не поймет.

— Например?

— Что например?

— А что он не поймет, например? — Мирошин приостановился.

— Ну, вот как объяснить нас с тобой?

— Ну…

— Вот тебе, общественное существо, и ну, — сказала Зина, поглядела на него, и они оба рассмеялись.

— Хорошо ты подметила, — проговорил сквозь смех он, обнимая ее и привлекая к себе.

— С кем поведешься, от того и наберешься, — ответила она, и они снова рассмеялись. — Вот ты какой умный-нужный. Тебе дают отдельный номер, как кум королю. Надо же быть таким.

Зина говорила, вдруг смолкая на минуту-другую, задумывалась над чем-то, видимо серьезным и важным, и в ее голосе, лице, в том, как она смотрела на него, была какая-то недоговоренность, будто кто-то тайный, сильный запретил высказываться и смеяться до конца. Он хотел Зину спросить, о чем она недоговаривает, но и сам чувствовал в себе то же самое, какую-то тайную пружину, которая всему, даже самому необходимому, не давала высказаться до конца, и он понимал, что это что-то, давившее на него и на нее, комом лежавшее на них и не дающее им раскрыться полностью, — это прошлое, годы, прожитые врозь, имеющие свои, только для себя — раздельно для них — тайны и чувства, и его тайны ей принадлежать не могут, как бы ни любил Зину, потому что она до конца им не поверит и до конца их не примет и не поймет, так же как теперь ему до конца ее не понять. Тайна — это прошлая жизнь. Она и разъединяет их. Они вот уж сколько лет шли по разным путям, жили в разных измерениях. В этих смутных чувствах, которые он явно ощущал, но не мог точно выразить, было что-то необъяснимое…

— Ты уедешь? — спросила она, садясь на лавку возле забора и глядя на низкую красную луну. — Мы больше, наверное, не увидимся… Видишь, на самом деле все просто…

«Вот тот груз, который лежит на нас и который нужно сбросить», — подумал он, торопливо сел и взял ее за руки. Руки у нее были теплые, мягкие, и обе вместились в одной его.

— Ты почему вдруг такие вещи говоришь? — спросил он, глядя ей в лицо, освещенное сумеречным красноватым светом, видя, как испуганно замерли у нее глаза, так же, как тогда в гостинице — с мольбой и с испугом. — Что же мы с тобой: нашлись, разъехались — и все?

— Но ты уедешь? Но ты уезжаешь завтра?

— Ну и что?

— Как что? В Москве у тебя вон — чего только нет. Ты такой…

— Какой такой?

Она ничего не ответила, а только, он это заметил даже в темноте, побледнело у нее лицо; Зина уткнулась ему в грудь и заплакала. Он пытался успокоить, гладил рукой мягкие ее волосы, уложенные в два больших вьющихся локона, свисающие к шее, гладил волосы и шею и никак не мог успокоить, понимая, что и успокаивать ее не надо, что и сам уж стал волноваться.

На другой день, последний перед отлетом, Зина пришла в гостиницу рано, сняла свой светло-бежевый плащ с белым воротником из искусственного меха, поправила волосы, села в кресло и ни словом не обмолвилась о вчерашнем. Весь день была веселой, казалась беспечной, и только изредка он ловил на себе ее испуганный взгляд и замечал в ней напряжение и такую печальную ласковость, что ему непонятно было, как на него, в сущности обыкновенного человека, так можно смотреть.

Они бродили по городу, и кругом ворохами лежали желтые мокрые листья, деревья оголились и зябли на ветру. Зябли у нее руки, и он согревал их в своих, а она говорила о том, какой он хороший, как много в нем такого, чего нет в других. Мирошин смущался. Но все-таки ему нравилось то, что говорила она, так как убеждало в ее любви. А сейчас для него это было главное.