Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Как ты смеешь так говорить: ты же сама женщина. У меня пять братьев!

— Ну и что?

— Я горжусь этим.

— Нашел чем хвастаться!

— Мой старший брат погиб под Москвой!

— Ну и что? Миллионы погибли… Мало ли кто погибал. И я не виновата, что он погиб. Москва — это столица, а погиб он не потому, что я тут жила.

— У тебя логика, как у гиппопотама, но у того хоть шкура толстая, — медленно проговорил он, постоял в прихожей, собираясь сказать ей что-то обидное, но так ничего и не придумал, хлопнул дверью и заспешил на улицу.

Уже было часов одиннадцать, в квартирах гасили свет. Мирошин вышел на Малую Пироговскую. Дул порывистый ветер. По мостовой с легким шелестом, утопая в шуме ветра, стремительно неслись «Волги», «Жигули»… Он сел в сквере на скамейку и, откинувшись на спинку, стал смотреть на низкое облачное небо. Шум ветра, шелест машин успокаивали. Где-то за облаками летали спутники, там были луна, и солнце, и звезды, и еще, возможно, какие-то миры, где тоже есть с такими же мыслями и чувствами существа. И вот он, Мирошин, сидит на скамейке в сквере, на земле, глядит на небо… А там, на другой планете, тоже сидит кто-то и смотрит на это же небо и думает о том же. И вот он, Мирошин, такой же, вероятно, как тот, сидит на земле… И что его мысли? Что его чувства? Никто, кроме него, не знает, что Мирошин сидит, думает: у каждого свои дела, заботы, мысли. Да и какие у него мысли? Он даже привстал, подумав, что все те мысли, которые совсем недавно его волновали, неинтересны, мелки… И мысли его ничтожны, и жизнь его, казалось, никому не нужна…

Все последнее время Мирошин молчал, думая о смысле жизни. Он стал пристальнее приглядываться к людям, пытаясь отыскать в них нечто значительное, что позволяло им радоваться, веселиться, не задумываясь над тем, над чем он постоянно думает. Каждый его знакомый жил, веселился, плакал, и в каждом из этих проявлений характера участвовало незначительное обстоятельство… Но что-то было скрыто за каждым их поступком. Что? Это было тайной. Также, видимо, была тайной и его переписка с Зиной. В каждой тайне было что-то значительное, а постигнуть ее, казалось, невозможно.

Главный редактор долго удивлялся перемене в Сергее и однажды спросил:

— Сергей Васильевич, вам, вероятно, кстати, нужна командировка?..

— Зачем?

— Вы в последнее время, я констатирую это компетентно, поверьте, мне, озабочены чем-то. Поезжайте… на строительство КамАЗа?

— Это не мой профиль и не моя область.

— Но… Хотите в Байконур с Бутько?

— Нет.

Сергей был, что называется, действительно выбит из колеи. С женой уже месяца два как не разговаривал. Сидя за столом, они молча ели, пили чай, старались избегать друг друга. Он пытался найти примирительный тон, но ни тон, ни что другое не помогали, и Сергей чувствовал и понимал, что в жене зреет какая-то непреклонная, злая отчужденность к нему. Но знал, что и в нем зреет то же самое. Становилось жаль себя, ее и прежде всего сына, который уже давно жил у тещи.

В этом году в городе долго не выпадал снег. В декабре под Новый год голыми стояли мокрые деревья, сырой ветер бродил по улицам и дворам, и москвичи, привыкшие к морозам и снегу, проклиная непутевую погоду, одевались, по обыкновению, по-зимнему и жили по-зимнему

Так продолжалось еще месяца три. Сергей устал от работы, тревог и внутренней неустроенности. Внешне спокойная, неторопливая его жизнь на самом деле была полна душевной суеты. Он ходил на работу, правда, с некоторых пор потерял способность быстро, почти молниеносно писать статьи, очерки; все чаще его видели сидящим неподвижно за столом в задумчивости. И мог он сидеть так час, два, три, почти ни с кем не разговаривая, на вопросы главного редактора отвечая односложно: «Да», «Нет». Находился в редакции со всеми, но будто и не было его, словно что-то отъединяло от всех, и сотрудники, невольно это чувствуя, смотрели на него с большим, однако, пониманием. Сергей сам не мог точно сказать, какие такие глубокие мысли приходили ему в голову, считая себя просто уставшим, полагая, что усталость отупляет человека. И правда, когда кто-нибудь из сотрудников рассказывал о каком-нибудь невероятном случае или о сногсшибательном броске хоккеиста Мальцева по воротам канадских профессионалов, Мирошин молча глядел на рассказывающего, а если к нему обращались, отвечал вопросительно: «А? Что?»

Сергей постоянно думал, уставая от назойливых мыслей, будто бессменно дежуривших где-то в голове; эти мысли решали задачу с несколькими неизвестными и касались его, жены и Зины. В этом треугольнике участвовали и дети, которые могли пострадать больше всего. Ему казалось, что неизвестные с детьми никогда не привести к необходимому знаменателю, какая бы умная электронная машина ни бралась за это. Она, пожалуй, могла бы решить вопрос целесообразности того или иного варианта, но вряд ли сумела бы учесть родственность, любовь к сыну, то, что составляет, наверное, основную, если не главную сторону жизни всех известных и неизвестных.

Сергей пытался выяснить причину наступившего конфликта в их семье. Были у них со Светланой общие радости и горе. Вот когда умер ее отец, то смерть буквально изменила Светлану: она вдруг почувствовала себя взрослой, стала заботиться о семье всерьез, даже в ее походке появилось новое для него — озабоченность. Она повзрослела мгновенно. Ей было тогда двадцать семь лет. Но через год эта озабоченность вылилась в некую целеустремленность, которой правила формула: «Жизнь проходит, а у меня ничего нет». Вот тогда и сработала пружина «знакомые». Вот когда перестали довлеть над ней психологические обстоятельства: любовь к нему, потому что муж — это всего лишь мужчина, а он на многое не способен; к сыну, потому что он у матери, смерть отца — за давностью и — слезами горю не поможешь, — плачь не плачь, а будет все то же, — вот когда она стала сама собой.

Мирошин часто думал о своей жизни, о детстве в деревне, вспоминал родных, Зину. Ее вспоминал все чаще и чаще. Чем ему было хуже, тем больше замыкался в кругу воспоминаний и совсем недавние встречи с Зиной в Бардино и в Омске считал счастливейшей полосой в своей жизни.

Он давно мог уехать отдыхать, еще в сентябре. Но все выжидал чего-то, собираясь уйти в отпуск зимой. Как-то они со Светланой катались на лыжах довольно далеко от дачи, и она вывихнула ногу. Сергей полтора часа нес ее на руках. На даче ногу он ей сразу вправил — в армии научили. Согрел чаю. Они с аппетитом поели взятые с собой консервы, хлеб, масло. Он в свитере и в японской куртке с «молнией» стоял у окна; она сидела у печки в теплой дубленке и в оренбургском платке.

Был вечер. Окна заиндевели от мороза. Солнце уж село, стыли в небе первые звезды, и над обснеженным лесом, над полями повис прозрачный молодой месяц. Глубокие снега, слегка подернутые румянцем зари, лежали величественно и безмолвно. Везде был розоватый от зари снег — на деревьях и заборах, на крышах и столбах, и в его яркой белизне чудилось что-то первозданное, не верилось, что рядом, всего в пятидесяти километрах отсюда, жил огромный город, дымили трубы и неслись нескончаемым потоком автомобили, а дворники денно и нощно скребли во дворах, на улицах и скверах. Из темноты и тепла так хорошо было глядеть на снег, и лес, и небо… В Мирошине словно что-то ворохнулось.