Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Сережа… — она не смогла сдержаться и заплакала, а он молчал, успокаивая. — Сережа, так нельзя. Честное слово, я сегодня утром о тебе думала, и мне было так грустно и нехорошо, и я еще подумала, что радоваться буду, раз так нехорошо на душе у меня. У тебя как, Сережа?

— Так, — ответил быстро он.

— Как же ты прилетел? Ты давно прилетел? Портфель тебе носить не тяжело? Я все вспоминаю Бардино, и мне так жаль… Так жаль. Это, наверное, от старости, Сережа, это от старости, и мне тебя так жаль, мне всех так жаль, плакать хочется. Вот сижу на уроке, у меня такие ребята чудные, хорошие, если б не работа, я, наверное, повесилась. Я такая дурная, Сережа, сижу и вспоминаю тебя и… плачу. Вот дура. Вот честное слово, плачу, и все, — сказала она и быстро посмотрела на него, будто он не верил. — Отвернусь, а сама плачу. А отчего, дура, плачу, не пойму. А у тебя, Сережа, не так?

Какой-то мужчина заглянул в тупичок, посмотрел на них и, засмеявшись, ушел.

Они постояли еще с минуту, потом, ни слова ни говоря, побрели потихоньку по переулку и очутились у Иртыша. Вода шумно плескалась о берег, и в тумане, видимо, над водой кричали чайки. Почему они летали в тумане над рекой и что им там нужно было?

«Чайки кричат, — думал он, — чайки кричат».

Они спустились к самой воде. Он хотел сказать, ради чего приехал, но не мог решиться и, понимая, что волнуется и от этого не может ни стоять на месте, ни сказать то, важное, ради чего, собственно, приехал, повторял: «Чайки кричат, чайки кричат».

— Ты, Сережа, надолго приехал?

— Нет, — коротко ответил он и, взглянув на нее, затоптался на месте.

— А ты в какой гостинице остановился?

— Нет свободных мест…

— Но командировочным всегда оставляют места, я знаю.

— Я не в командировку.

Она удивленно вскинула на него глаза, смолчала, потом осторожно направилась по берегу, изредка задумчиво взглядывая на него, ничего еще не понимая, но уже и догадываясь обо всем, но только не верила этому, о чем догадывалась, а вернее, боялась уже того, что надо будет этому поверить.

Она шла долго и ни о чем не спрашивала, не говорила, и только в ней самой происходило что-то недоброе, болезненное, и он это понимал и чувствовал, ощущая в себе тоже что-то такое, что, как ему представлялось, происходило в ней. Не было еще ничего сказано, но уже каждый ясно представлял, что будет сказано, и оттого, что было все ясно и понятно, но явно никто ничего еще не сказал, обоим стало неловко, и они растерялись.

В столовой, куда она привела его обедать, свет не горел, и в уютной полутьме густо пахло кислыми щами, мясом и луком. Они сели в угол к окну, отсюда был виден размытый в тумане высокий забор, деревянные постройки. Только сели, как она встала и ушла за ложками и вилками. Она будто пугалась предстоящего разговора и под разными предлогами уклонялась: то уходила за солью, которой не оказалось на столе, то убегала причесаться, и в ее движениях появилась порывистость, которой он и не замечал раньше.

— Ты чего бегаешь? — спросил глухо он.

— За ножиком…

— Сиди, я сам, — сказал он, принес ножи, вовсе не нужные, потому что не будешь же котлету резать ножом, и посмотрел на нее. «Вот сижу напротив нее, — подумал он, чувствуя, как основательно сидит на удобном, твердом стуле, наливаясь вдруг необъяснимым желанием говорить о чем-нибудь легком, смеяться над собой, над всем, над чем можно смеяться, но и чувствуя необходимость поговорить о том, ради чего приехал. — Сижу и смотрю на нее, и мне хорошо, чуть не весело. Как, в сущности, мало человеку надо». — Знаешь о чем я думаю?

— О чем же? — шепотом спросила она, настораживаясь, замирая и не поднимая на него глаз.

— Мы живем в такой суете, что просто себя на замечаем. Чувствуешь, все тебе мешают, злишься даже на себя, иногда нападает прямо такая тоска… У тебя никогда не бывало?

— Нет, не бывало. А у тебя часто?

— Часто. Хочется простоты. Вот мой дом, вот мой огород, а вот погреб. Сосед копает картошку, копаю и я, сосед в лес за дровами, в лес и я. Вечером сижу, попил чаю, греюсь у очага. Хорошо, приятно. Ночью вышел на улицу — звезды, тишь, луна. Утром корове задал поесть, вычистил навоз…

— Но если сегодня картошка, завтра картошка, навоз, послезавтра — картошка, навоз… И сто лет так? Если?

— Разумеется, Зина, это не так красиво, но иногда хочется уйти в эту примитивность, очиститься там от суеты. Ведь тысячи лет жили так наши предки и не видели в этом ничего плохого…

— И еще им что-то надо было…

— Чего?

— Пушкин писал стихи, а его герой маялся, искал смысла жизни. Пушкин звал к лучшему будущему, а его убили. Лермонтов звал к отмщению…

— А его убили… Думал, Зина, сказать, что-нибудь эдакое легкомысленное, легкое, а пришли — Пушкина убили, Лермонтова убили. Человек может убить кого-то, мстить кому-то, но в каждом он убивает себя и мстит себе… Правда же?

— Да, Сережа. — Она замерла, глядя на него, порывисто встала и, торопливо одевшись, сказала: — Пойдем. Не надо говорить. Сережа, меня же дочка ждет. Ой, какая я дура, меня ждут, а я сижу, говорю. Сама не знаю, что говорю.

Она торопилась домой, казалось забыв его, а он, чуть отстав, глядел себе под ноги, и мало-помалу им овладело тоскливое чувство одиночества и неприязни к себе. Вот приехал за три тысячи километров, спешил, волновался, а она вон торопится от него, а где радость встречи, а где все то, ради чего он приехал? Мимо проходили люди, проезжали автомобили, мелькали деревья, клумбы, а она все шла, не останавливаясь, будто старалась убежать от него, от людей, автомобилей, возможно, от своих мыслей…

Вот остановилась у троллейбусной остановки и оглянулась, подождала, пока Сергей подойдет, и снова заспешила.

— Куда бежишь? — спросил он, но Зина не ответила, остановившись, внимательно посмотрела на него.

— Ты чего?

— Я? Я ничего. Я так, Сережа. — Она повернулась и пошла, а он спешил рядом и недоумевал. — Ты меня, извини, Сережа. Я такая бестолковая, я просто не могу понять, что со мной творится. Весь этот день просто невероятный — вот встретила тебя у нас в городе. Нет, это же нормальный человек не перенес бы. Иду, а ты навстречу… И потом… потом, Сережа, я чего-то так боюсь, Сережа. Ведь ты пойми, что-то будет обязательно. Не может так все просто кончиться. Нет, я такая ужасная женщина, нет, от меня одни страдания всем. Лучше б мне умереть… Я же должна быть на работе… Сколько времени?

— Пять часов.

— Пять? А ушла в одиннадцать. Вот видишь? У меня голова раскалывается. Я уже час пропустила, ребята будут ждать меня. Видишь…

— Да не расстраивайся, Зина… Не плачь.

— Я не плачу. Хотя тут надо во весь голос реветь.

— Погоди. — Он попридержал ее за руку. — А ну-ка улыбнись!