Владимир Мирнев - Дом на Северной

Она жалобно заморгала и улыбнулась.

Уже был вечер. На улицах стало людно.

Мимо шли люди, толкали их, а он глядел на прохожих, пожимая плечами, видел их озабоченные лица, и казалось ему, что видит он те же лица, что и в Москве видел, и на них та же печать озабоченности, спешки, и точно так же они торопились, точно так же подгоняли каждого дела, заботы, тревоги. Что-то было общее у людей столь разных городов, чем-то они были похожи — то ли своей озабоченностью, то ли тем, что каждый город похож на другой, как каждый человек при всем отличии все же похож на другого.

Она оставила его в комнате, а сама с хозяйкой, маленькой сердитой старушонкой, вышла в коридор. Пошептались в коридоре, поговорили вполголоса, и он по их виду понял: обо всем договорились.

Старушка подошла к нему, затем повернулась к Зине и что-то зашептала, а Зина закраснелась и вдруг села на табуретку, растерянно глядя на него.

— Мой брат двоюродный, тетя Ксеня, — сказала она старушке то, что, видимо, говорила в коридоре.

— Ну да, ну да, — закивала старушка, сердито протопала к окну, фартуком смахнула пыль с подоконника. — Двоюродный братец. Бываеть, и двоюродный бываеть, что ж, мы понимаем. У нас в Тюмени…

— Да брат…

— Да ну что ж, пускай себе будеть хоть троюродный, — сказала старушка и села на сундучок, а Зина встала, попрощалась и ушла, пообещав позвонить завтра с утра.

Сергей сел на старый диван, откинулся на спинку и незаметно для себя уснул.

Проснулся поздно. В затылке, и в пояснице ломило, во рту обметало горьким и неприятным. Горела лампочка на длинном, засиженном мухами проводе: старуха сидела в углу, вязала. Он огляделся. Комната была небольшая, но с высоким потолком, длинными стрельчатыми окнами — явно не для жилья предназначался этот дом. На подоконнике стояли столетники; на стене висели две рамки с фотографиями; пахло чем-то кислым — то ли затхлым воздухом, то ли снедью, приготовленной давно.

— Проснулся? — спросила старуха, продолжая вязать. — Сходил бы покушать. Уж поздно…

— Схожу, — ответил Сергей и направился на улицу.

Небо было звездное и холодное, туман уже не плыл по городу, хотя все еще пахло сыростью и поздней осенью, а ведь был май месяц. Поеживаясь от холода, но и не желая возвращаться за плащом, он свернул на проспект Ленина. Поднял воротник пиджака и побрел вниз. Есть не хотелось. Не торопился, вспоминая сегодняшний день. Конечно, совершенно ясно, у них не простые отношения. И он с радостью думал, что она, Зина, любит его. Иначе как все это объяснить — все что было? Вот только ее стремительный уход чем объяснить? Она будто старалась убежать от него. Но в ее поспешном желании уйти, в порывистом, подчас непонятном восклицании или взгляде он видел скорей сумятицу в ее встревоженных чувствах. Сергей остановился на улице, захваченный врасплох нежданной мыслью, а в голове вертелось: «Любит, любит». «Спокойно, — говорил он себе, — спокойно. Чему ты радуешься, дорогой? Чего торжествуешь? Посмотри на свои виски. Седина. А годы… годы… Нет, милый мой, не так все просто. Подожди…»

Он продрог и зашел в кафе, но там толкалось много народу. Он снова направился по улице вверх, перешел мост через Омку. На узкой речушке стояло несколько ярко освещенных катеров, которые увозили на прогулку желающих.

Сергей купил билет на катер, сел на корме и, придерживая на груди за отвороты костюм, глядел на воду. Катер через минуту дернулся, мелко и яростно застучал мотором, задрожал, исходя нутряным густым гудом и, рассторанивая носом тяжелую ночную воду, повернул к Иртышу. Медленно плыли навстречу мост, увешанный гирляндами огней, желтые квадраты окон, стоящих на берегу домов, и он глядел на все это, думая, зачем и почему сел на катер, который дрожит от внутреннего клекота, будто собираясь развалиться; вода с густым шелестом текла навстречу, и в ее шелесте, в мелком напористом гуде катера чудилась скрытая сила. Только приглядевшись, Сергей увидел, что на всех скамейках, вплотную прижавшись друг к дружке, сидят парни и девушки, переговариваются, смеются, и все были, как ему представилось вначале, знакомы между собой, и только он один сидел, никого не зная. В темноте, под жиденьким желтоватым светом фонарей лица парней и девушек были бледны, глаза лучились мягким стеклянным светом, одежда на них казалась необычайно красивой, угадывалось в их глазах, в приглушенном говоре молодых людей знакомое. Но где он видел эти лица, глаза? Всматривался в них, пытаясь вспомнить. Но что вспоминать, подумал, если на самом деле никогда их не видел. И ему стало обидно за себя. Ведь думает совсем о другом и, стараясь отвлечь себя от той, основной мысли, придумывает другие, будто тревожившие его. Прожил столько лет и за это время, милый мой, конечно, никому не сделал худа, никто не скажет, что Мирошин подлец и негодяй… Никто. Но сколько сделано? Сколько? Служил в армии, учился в университете… работа… Но ведь постоянно чувствовал себя способным на большее, чем то, что делал, и всегда казалось, еще немного, чуть — и он перейдет последний рубеж и займется наконец стоящим, основательным, переступит грань мелкой суеты и перед ним откроется… Он чувствовал, он знал, что был способен на большее, и готовил себя к этому. Но прошло время… Оказалось, себе и другим вот уж столько лет… лгал. Жизнь со Светланой, потакание ее, а следовательно, и своим мелким капризам, есть самая настоящая ложь, от которой теперь никуда не денешься. Ложь — пусть она творилась заведомо без его участия и согласия — вот самое страшное, что может быть. И все те радости, которые у него были с женой, радовали в свое время ее и его, и все они от на чала до конца были лживыми… И во всем этом виновен только он. Он презирал себя сейчас и ненавидел за все, за всю свою, думалось ему, лживую жизнь…

Катер разворачивался, и по боку его с шумом хлестали мелкие, злые волны.

Весь путь обратно, почти целый час, Сергей простоял подле рубки, глядя на воду.

Проснулся Сергей оттого, что услышал звонок. Прислушался. Старушка копошилась в углу, искала, присев на корточки, что-то около стола.

— Телефон звонил? — спросил Сергей, все еще улавливая звуки, отдаленно похожие на телефонный звонок.

— Чего, милый? Не, не звонил. Рано. Поди, спать еще можно. Мне-то по старости не спится, а тебе — спи. — Вздыхая, она нашарила под столом наконец вязальную спицу, приподнялась, исподлобья глянув на Сергея, прищурив маленькие выцветшие глаза на сморщенном личике. На старушке была телогрейка, под ней теплая коричневая блуза, топорщилась у пояса черная сборчатая юбка. Ходила старушка тихо, осторожно, видимо, плохо видела, так как внимательно и неторопливо всматривалась во все встречавшееся на пути и будто сердилась, что табуретка стоит на пути, а веник лежит возле порога.