Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Пусть, — перебила ее Катя, оглянулась, и Гурьянов, выглядывавший из-за сарая, увидел бледное ее, такое родное лицо, что у него дыхание перехватило.

— Допустим, я иногда буду наезжать, но вы не возражайте. У меня будут свои интересы, — продолжала напористо женщина. — Я его теперь уже по-настоящему люблю. Я не ошибаюсь Я знаю мужчин хорошо. Он грамотный, инженер по авиационной части. Серьезный. А это главное. Ему сорок пять лет. Но не подумайте, он не был женат. Мы с ним обо всем договорились: как, что, чего. Все точно, определенно расставим по своим местам, и жизнь пойдет ладно и порядочно. Я уверена. Мы обо всем договорились. Что он принесет в нашу квартиру, что я, как будем жить, питаться, что покупать. Я все продумала на все случаи жизни. Я начинаю заново.

— Как ее начать, жизнь-то? Она ведь не начинается, продолжается ведь. Заново ребенок начинает, а мы уже продолжаем с вами, — вздохнула Катя.

— Ольга, иди попрощайся с мамой! — крикнула властно женщина.

Из дома вышли старуха и девочка. Увидев возле сарая Гурьянова, старуха перекрестилась, присматриваясь к нему, а узнав, покачала головой и улыбнулась.

— Здравствуй, добрый человек.

— Здравствуйте.

Девочка простилась с женщиной. Женщина сухо попрощалась со всеми и ушла, гордо неся свое короткое, полное тело.

Юра молча присел на траву возле сарая. И весь этот день он молчал. Катя говорила, а он молчал. Катя, чувствуя, как проклевывается сквозь недавно перенесенное горе желание говорить, рассказала ему все, а он слушал, молча принимал ее боль, молча сокрушался. В его молчании было что-то неловкое. Но что — никто не мог понять. Говорить в Котелине все умели, а молчать — никто. А вот Гурьянов умел. Вечером Катя вместе с ним сходила на работу к Деряблову, а оттуда по дороге домой ему сказала:

— Ой, Юра, не знаю почему, а уезжай на полгода. Надо так.

Гурьянов молча согласился: раз надо, то надо. Он готов был сегодня уехать, зная, что ей будет от этого хорошо. Он и сам понимал, что нужно уехать, обдумать свое житье-бытье, привести в порядок мысли, чувства. Катя его поняла, и он Катю понял. И был благодарен ей за это.

Катя вышла на работу в автомастерскую через день после появления Гурьянова, как и договорилась раньше. До обеда сидела на работе. К обеденному перерыву к ней приходила Оля, и они направлялись обедать домой. Часа за два до конца рабочего дня опять на работу заявлялась Оля и не отставала от нее ни на шаг. После работы отправлялись вместе к Деряблову, кормили его кур, овец, козу. По дороге домой на центральной площади каждый раз встречали приехавшего на каникулы из Москвы Гаршикова. Он заговаривал о всяких пустяках:

— Видишь, Катя, я в настоящее время поглощен идеей всеобщей цельности. У простого атома есть ядро, электроны. Мы, люди, отличаемся, разумеется, отличаемся, но и мы состоим из атомов, ядер, электронов, мельчайших частиц. В самой мельчайшей частице мы увидим, что я и дерево, предположим, и вот этот камень похожи друг на друга, как близнецы. Объединение всеобщее человека и материального мира — в этом глобальность разума человеческого. Я бросил филологический факультет, перешел на химический. Здесь — будущее, больше нигде ничего серьезного не сделаешь.

Он долго рассуждал о всеобщем единении живого и неживого, о человеке, о космосе, о московской жизни, недалеко от Катиного дома прощался.

Однажды, попрощавшись с Гаршиковым и уже войдя во двор, она услышала шум, доносившийся со степи. Катя бросилась со двора, за ней Оля.

По степи один за другим торопились тракторы. Их было пять. Они тянули плуги. А за ними оставалась длинная полоса черной земли, готовой принять зерно.

Катя, замерев, глядела на черные полосы, протянувшиеся по степи, и подумала: «Вот начинается новая жизнь для степи. И для меня тоже».

1976

Во дворе дяди Антона напротив небольшого дома, покрытого камышом, стоял длинный саманный сарай; левый угол его отводился летом под кухню и кладовую. В этом сарае, у печи, стоял на коленях дядя и, пузыря толстые щеки, дул что есть мочи на угли. В печи дымило, трещало, дядя кашлял и чертыхался, протирая слезящиеся глаза, но дрова не загорались.

— Здравствуйте, — сказал Мирошин, опуская портфель на чистый земляной пол.

— А? Чего? — спросил дядя Антон, собираясь оглянуться, все еще не отрываясь от печи, потом, словно рак, попятился на карачках, оглянулся и громко чихнул: — Р-раз! Ядрен твою в дышло! Два! Разрази тебя гром! — поднялся, глядя на Мирошина, не узнавая его, вытер мокрый лоб рукавом и подошел. Глаза у него сузились, налились слезами и все еще, видимо, не видели; он часто моргал, приходя в себя.

— Я — Сергей Мирошин.

— Фу-ты, черт косолапый, Маруськин сын? Здоров! Я думал, эт кто другой. Садись с дороги. Лизка! — закричал неожиданно громко он. — Лизка! Ты чего, оглохла? Иде ты там? Лизка! Я нанимался тебе кричать? Лизка-а!

Так и не дождавшись ответа, дядя сердито стащил с себя телогрейку, сунул ноги в калоши и, пригибаясь под тяжестью своего огромного массивного тела, заторопился в дом.

Спустя час они сидели втроем за столом, а дядя, раздевшись до майки, из которой выпирало полное, удивительно белое тело, много ел, громко, смачно облизывал масленые пальцы и спрашивал:

— Так чего говоришь? Кто, значит? Журнилист? Добро. В люди, значит, прешь. Добро. Лизка! — неожиданно закричал он маленькой, тихой, молчаливо суетящейся старушке с больным, бледненьким личиком. — Иде капуста?! А что, Серега, — тихо спросил дядя, — ты вот что там на своем месте делаешь? Ну вот это, то есть на службе? А?

— Пишу статьи.

— Пишешь?

— Пишу.

— Добра служба?

— Мне нравится.

— Ага! — как-то злорадствуя, с вызовом проговорил дядя и даже привстал и, не сводя прищуренных, презрительных глаз с жены, продолжал: — Я что говорил? Сказал, будет вместе с «самым», и сделал. Сказал, добьется верхов, сдела-ал! Сказал «пробьюсь», и сделал — вот за это, Серега, гордость моя за тебя и любовь дядькина. Уважа-аю! Хочешь, пир закачу на всю деревню, чтоб все ахнули? У меня все есть: сметана — во! Лизка, тащи ведро сметаны! Ставь на стол! Торопко в магазин — три «белоголовки»! Мне ничего не жалко для него. Ни-че-го!

— Спасибо тебе, дядя Антон, но лучше не надо, — ответил Мирошин, добродушно усмехаясь, и посмотрел на тетю Лизу.

Дядя еще долго говорил, а Мирошину стало тоскливо: он почувствовал в себе усталость. В доме пахло уксусом и чем-то прогорклым, и, хотя они выпили, ему все равно был неприятен этот устоявшийся запах, и Мирошин молча глядел на маленькие окна, шторы из грубого тюля, икону в углу, давно засиженную мухами, и желал одного — поскорее выйти на улицу. Казалось, что Сергей никогда не расставался с дядей, каждый день видел этот вот дом, стол со сметаной, желтым свиным, еще прошлогодним салом, картошку в алюминиевых мисках, капусту. Ему не хотелось больше ни о чем расспрашивать дядю…