Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Так я получаю, Александр Александрович, газету.

— Вот тебе, молоток, задание. Объясни, что нужно хорошо работать. Кругом крепко стоим, но обстановка чревата. Чревата. Поняла? Погоди, погоди. Дай поговорить. От этого зависят успехи общих успехов.

— Работа ждет, — сказала Катя, направляясь на склад.

— Слушай, Зеленая, может, мобилизуешься? — доверительно приблизился он. — Прочитаешь лекцию. Мобилизуешься и прочитаешь. Сама понимай, с вертихвосток ни грамма не возьмешь. А ты серьезная, старше́й-то их. Мобилизуешься? Тему дам тебе: «Здоровье наших детей — наша забота!» Я тебе расскажу, как надо.

— Ой, что вы! Не смогу.

— Гляди, Зеленая, гляди. Не опаздывай! А то у меня не отвертишься. Как это так ты не можешь, а опаздывать — первая!

Весь день Катя работала, на обед не уходила — не хотелось есть. В теле ощущалась слабость, и она только изредка выходила под яркое солнце обсохнуть, так как сильно потела. Оставив капустные чаны, из которых сильно пахло прелью, отчего у нее кружилась голова, выходила во двор и, подставив лицо солнцу, чувствовала, как медленно просачивается в нее солнечное тепло.

После работы Катя в школу не пошла, а постояла на центральной площади, надеясь встретить Юру, поглядела на разъезжающихся работников райкома и побрела по Чапаевской улице к оврагам. Земля еще была сырая, а овраги, переполнившись водою, недовольно урчали, отдавая избыток влаги лугам. По черной земле ходили грачи. То там, то сям островками зеленела трава.

И тут она увидела человека: одет он был во все черное, переступал устало, осторожно ставил неверные свои ноги, будто протопал не один километр по тяжелой земле, смотрел прямо перед собой, будто никого и ничего не видел, и этим своим взглядом искал что-то далекое, призрачное и стремился к этому далекому, призрачному. Катя поглядела на его бледное лицо и вздрогнула, вспомнив ранние осенние сумерки, старика с бледным лицом, в черном пальто, черной кепке, с бугром на спине…

«Это беда моя», — подумала Катя и съежилась, присев на корточки перед оврагом. Через минуту встала, направляясь кружным путем домой, растерянно оглядываясь на черного путника, бредущего устало по земле.

Юра не приходил. Неделю она ждала. Терпение ее кончилось, и она направилась на автобазу. На автобазе спросила у стоящего возле разобранной автомашины пожилого мужчину о Юре. Мужчина равнодушно поглядел на нее и спросил:

— Вы кто? Сестра?

— Сестра, — соврала Катя, стараясь выдержать взгляд мужчины.

— Тут такая закавыка… — с готовностью стал объяснять мужчина, сняв полосатое кепи и почесав за ухом. — А ну, пошли к его машине!

Он направился к недалеко стоявшему самосвалу, открыл дверцу, в кабине никого не было.

— Тут такая закавыка, что без поллитры не разберешься, — сказал мужчина, глядя вприщур на Катин живот. — Он тут усю зиму спать ходил в машину. Он с ей-то, женкой, не живет. Уж такая стерва, настоящая курва. Деньги забирает за него полностью. И копейка в копейку. Он только живет прогрессивкой да левой копейкой. А в наше время какая левая, сами знаете. Слезы одне. А он ни днюет, ни ночует дома, живет как собачонка какая. А сам душевного покроя человек, золотые его руки. Навчерась диво отмочил. Посадил ее в машину и давай по степу гнать со всего маху. Гонит, гонит. Она: «Стой!» Он — ни в какую, гонит, машина по оврагам прыгает Она пугается, степя не ровныя, побило ее в кабине. Она: «Прыгать буду». А он: «Прыгай, курва, богу молить буду, свечку поставлю на разрушенном народом алтаре». Нашла-таки на его стервозность, гонял курву четыре часа по степям, по кочкам, оврагам, рессору сломал. Она в милицию побегла: так и так, муж убить хотел. Она в милицию, а он ей вослед: «Еще разобьешь окно — под колеса положу, весь день по тебе буду ездить!» Дали ему пятнадцать суток, собрание было у нас. Она была: «Коммунистов у вас много, людей нету настоящих. Вон что вытворяют, женщин бьют». — «Коммунисты не подлецы какие, — ответил я ей. — А если бы ты мне попалась, то жива, говорю, была бы только наполовину, а он ангел, что тебя не сбросил в овраг! Ты б у меня, говорю, сама спала всю зиму в кабине, а я на перине цуциком лежал, в потолок плевал». Такая тут закавыка.

Катя, не попрощавшись с мужчиной, ушла. И перед ее глазами стояла быстро несущаяся машина по степи, за рулем сидел Юра, а рядом женщина, которую она никак не могла представить. Самосвал яростно ревел, прыгал на колдобинах, в трескучем громе машины чудилась ненависть к женщине. И Катя с мстительным, тайным наслаждением подумала, что так и надо той женщине, принесшей столько неприятностей. Оттого, что Юра подвергся таким унижениям, а сам молча переносил страдания и лишения, всю зиму спал в машине и, чтобы не спать в машине, соглашался поэтому на любую командировку, Кате стало нестерпимо жаль его, дорогого и любимого ею человека.

Возле отделения милиции Катя перевела дыхание, смело вошла в помещение. За столом в приемной комнате сидел молодой краснощекий милиционер и разговаривал по телефону. Кончив говорить, он записал что-то в книжку, спросил:

— По какому делу, гражданка?

Катя была совсем спокойна, сердце стучало ровно, сказала тихо, чуть кашлянув при этом:

— Хочу видеть Гурьянова.

Она твердо глядела на милиционера, но не видела его, хотя он стоял перед глазами. Ей хотелось сказать какие-то нужные, необходимые слова.

— Гурьянова, Гурьянова, Гурьянова… — Милиционер порылся в книге. — Как его по имени?

— Гурьянов Юрий, — ответила Катя. В горле у нее пересохло, и она отвернулась, ища, куда бы сесть. Ей стало тяжело стоять, на лбу выступили капельки пота.

— Гурьянов Юрий… Гурьянов Юрий… повторял милиционер, роясь в книге. — Нету. Есть Гурьянов Андрей. А ну-ка, паспорт поглядим. А по отчеству как?.. Так-так. Вот и паспорт. Вот он тут и есть: «Гурьянов Андрей Федорович. Русский. Год рождения… Социальное происхождение…» Нету Юрия. — Милиционер поднял глаза на Катю, помолчал, внимательно разглядывая ее, как бы давая ей опомниться.

Катя ничего не могла на это ответить, исподволь ее начинало колотить. Она побледнела, уже не могла удержать запрыгавшие губы. Милиционер все понял, растерянно крикнул:

— Шапугин! Пусть придет Гурьянов! А вы, гражданка, кто, если не скрывать, будете?

— Се… сестра. — У Кати прыгали губы. Она совсем растерялась, и куда делось приобретенное недавно спокойствие. Вспомнила, что назвала неправильно по имени Гурьянова, а разве сестра может не знать настоящего имени? Я, ой, я не сестра… Я… Я…

— В таком положении уж имя знать надо, — наставительно проговорил краснощекий милиционер, строго, укоризненно глядя на Катю.

В этот момент в торце длинного, узкого коридора показался Гурьянов. Он не знал, зачем вызвали, но предполагал — подметать двор. Это его не расстраивало и не беспокоило: двор так двор, все равно. Гурьянов имел в своем характере особинку. При виде начальства, милиционера или просто человека, от которого зависел, у него вмиг вскипало в груди упругое желание показать себя полностью независимым, более того — бывалым, прикинуться эдаким бесшабашным человеком, которому и море по колено. Чем больше от этой особинки в характере он получал неприятностей, тем сильнее в нем крепла, разрасталась она. Имея душу нежную, легко ранимую, он этим как бы старался создать противовес ей. Вот и сейчас, появившись в коридоре, независимо поднял глаза к потолку и засвистел лихой мотив какой-то разбойничьей песни.