Владимир Мирнев - Дом на Северной

Катя полила цветы в горшках, смахнула пыль с подоконников и у себя в комнате принялась за уборку. Каждую минуту подходила к окну, ей казалось, вот-вот кто-то придет, потом она совсем бросила убирать. Все валилось из рук. Она бездумно глядела на стены, окна. Минуты, часы таяли на глазах, вот уже слышно было, как старики укладываются спать, как покрикивает сердито Иван Николаевич, требуя, не дожидаясь субботы, чистых простыней. Все последние дни Катя казнила себя, и в ее собственном представлении нет наказания, которое могло бы искупить ее вину перед Юрой.

Дни потеплели, уж хлюпал под ногами мокрый снег на улицах; в степи наст заметно осел, уж появились грачи. Они нахально расхаживали по городу, среди них можно было увидеть осторожных ворон, пытающихся спрятаться среди грачей, в скворечнях шла отчаянная война между воробьями и синицами, совсем не думающими, что прилетят скворцы, выгонят тех и других.

Иван Николаевич стал чаще выходить во двор, подолгу наблюдал за возней вокруг скворечников, грелся на солнышке, с каждым днем пригревавшем все теплее, давал указания старушке. Старушка молча соглашалась, видно было теперь по ее повеселевшему лицу, что она привыкла к голосу Ивана Николаевича.

Через неделю наметили сбросить снег с дома и сарая. Сбрасывала Катя. Она осторожно залезла по стремянке на крышу дома, укрепилась ногами между двумя скобами, как делала обычно, стала лопатой откалывать слежавшийся наст. Со стороны двора получилось хорошо, но когда она перебралась на другую сторону, то сразу поскользнулась, а боясь грохнуться на живот, изогнулась и упала на бок. За скобу ухватилась лишь одной рукой. Но одной рукой удержаться было трудно. Катя съехала вниз и полетела с крыши. Ушибиться сильно она не могла: со стороны огорода никто всю зиму снег не трогал. Катя прогрузла в снег до живота. Она не помнит, как ей удалось извернуться в воздухе, чтобы упасть не на живот. Она только помнит, как вскрикнула с испуга, как извернулась и как что-то хрустнуло в спине… Татьяна Петровна сразу заревела, услышав вскрик Кати, еле добрела до нее, села рядом и залилась слезами, причитая, будто по покойнику.

Катя сидела некоторое время молча, прислушиваясь к себе, только глаза слезились. В теле ничто как будто не болело, в животе замерли, прислушиваясь, — как там, наверху? Катя осторожно приподнялась и ушла к себе. И дома дала волю слезам. Татьяна Петровна неожиданно обнаружила бойцовские качества:

— Ишь начальник! Командует! Из грязи, да в князи!

— Она молодая, — оправдывался с непривычки старик, обнаруживая трусость.

— А ей, може, нельзя, пес ты паршивый! — повысила голос старушка.

— Ты молчи, урка мокрохвостая!

— Сам ты мурка! Пес бессовестный! — не расслышала Татьяна Петровна. — Ей, может, нельзя. Спросил бы, дурак старый! Уеду я к себе скоро отсюда.

Катя легла поверх одеяла на кровать, некоторое время молча слушала перебранку за окном. Ничто не болело, только нога ныла, которую подвернула. Хлюпали капли за окном; солнце, розовое, огромное, опускалось на ночь, вовсю полыхая на окнах. Снова будет тепло, взметнется вверх трава, пойдут дожди, установятся короткие ночи, и всюду заявит о себе жизнь иная — насекомые, птицы, звери…

Катя ощупала уже довольно выпуклый, упругий живот. Ноги посинели от ушибов, от взбухших вен, и она тут услышала знакомый полет комнатной мухи. И улыбнулась, радуясь ей. Муха села на окно. Катя подошла и тихо, ласково глядя на нее, сказала:

— Живи. Весна ведь.

А еще через недельку оплешивевшие курганы в степи закурились паром; улицы городка поплыли в талой воде, просыхая местами на солнцепеке. Центральная площадь первой сбросила снег, уставилась асфальтированным черным глазом в небо. А вскоре у Кати во дворе появилась сухая проплешина, задымилась и через три дня высохла. Это высохшее место полюбил старик, и пока вокруг черно гляделась мокрая земля, уже проткнутая кое-где иголками молодой травы, мог часами греться на солнце. Здесь встречал с работы Татьяну Петровну, часов в одиннадцать утра; здесь зачастую заставала его Катя, возвратившись с работы. Старик убегал в дом только пообедать, отдохнуть на печи, снова возвращался с книгой на это место.

— Заметь, — обращался он к Татьяне Петровне. — Есть страны, где снега в глаза не видели.

— Как так? — удивлялась она.

— А вот так! — победно восклицал старик и пускался в длинные рассуждения о красотах никогда им не виданных стран. На что Татьяна Петровна отвечала:

— А по мне — лучше нашего русского и нету — ни климату, ни природы, ни красоты.

— Нет. Нет. Нет! — восклицал Иван Николаевич. — Африка ты темная.

Татьяна Петровна, обидевшись, уходила в дом завтракать.

На Катю с некоторых пор, а именно с того момента, когда она упала с крыши, старик смотрел внимательно, подозрительно, чуя что-то не совсем ладное. С ней он почти не разговаривал, перенеся всю тяжесть своего нелегкого характера на Татьяну Петровну. Но иногда спрашивал загадочно:

— Как у тебя?

— Ой, у меня? Чего-то вы темните!

— Вообще. В мировом масштабе. Жизнь от нас не скроешь…

— Какую жизнь я скрываю? Чего вы мелете?

— Ну, я вообще. Во всемирном, как знать, масштабе, — уходил от ответа старик. Кате казалось, что он не только о чем-то догадывался, но и кое-что знает. Она настороженно глядела прямо ему в глаза. Катя уходила в дом, но долго усидеть не могла. Остро пахло на улице распускающимися на тополях и ветлах почками, со степи ветер приносил крики грачей и галок, над далекими курганами орланы роняли в чистое небо радостные крики. В воздухе появился забытый за зиму тонкий, чуть дрожащий звук насекомого. Запахи, крики птиц, зудение насекомых, яростно пригревавшее солнце беспокоили Катю, тревожили ее воображение. Она приходила в восторг от божьей коровки и как чудо, положив ее на ладошку, показывала всем:

— Божья коровка! Улети на небо, дам тебе хлеба…

— Нет. Нет. Нет. Что ни говори, а жизнь есть жизнь, — говорил замысловато Иван Николаевич, постреливая в Катю своими колючими глазками. — Жизнь понять надо. Она тогда тебе откроется. В ней есть высший порядок. В ней есть что-то такое, отчего жить хочется, а умирать не хочется.

Катя в это воскресное утром вертелась во дворе. Она не снимала пальто, чтобы не был виден живот, сгребала накопившийся за зиму во дворе мусор, осторожно водя граблями по уже пробивающейся сквозь влажную землю зелени. Каждая травинка, резко буравившая своим молодым зеленым тельцем землю, умиляла ее, пробуждая чуть ли не материнскую нежность, словно каждая травинка, каждая птичка — это ее дети.

— Миленькая ты моя травиночка, расти, расти, — повторяла она. — Расти большая. Вот та-ака-ая бо-ольшая.