Владимир Мирнев - Дом на Северной

Деряблов глядел прямо в глаза Ивану Николаевичу. Татьяна Петровна словно окаменела, ей так было неловко, что она чуть не упала. Только Юра жевал свои губы; он мысленно обозвал ослом Ивана Николаевича и спросил:

— Восемнадцать лет просидел т а м? Но не набрался ума.

Иван Николаевич прямо стервятником взмыл над Юрой, готовый до смерти заклевать его, — встопорщилась его бородка, глазки стрельнули колючим светом, стремясь упредить подвох.

— Не просидел, уважаемый, а прожил и ничего не растерял из себя человеческого, мудрости набрался. Животные пусть сидят, а люди настоящие живут. Умственно высокие люди живут. В отличие от некоторых. — Иван Николаевич остался доволен своими словами, все еще по-прежнему угрожая и готовясь вцепиться в жертву.

— За что ж, интересное дело, прожили там восемнадцать лет? — спросил Юра, осторожно тыкая вилкой в огурчик. — Не секрет?

— Не за деньги, — отвечал Иван Николаевич. — Не за деньги, как обвиняют некоторые. Нет. Нет. Нет. Я к деньгам брезгливость имею с давних пор. А за самое горькое и единственное для человека — ум. Обвинили напрасно. Миллиона рублей мне не надо!

— Съешь тебя собака, как брешет! — восхищенно проговорил Деряблов. — Человек! Вот человек — как Гаршиков! Тот у меня тоже все про ум говорил, послушаешь его — и никаких опосля институтов не надо.

— Сам-то что? — спросил Иван Николаевич у Юры.

— Сидел три года, — беспечно сказал Юра.

— Сидел? — уточняюще наводил справки Иван Николаевич. — За что?

— Человека…

— Мокрое?

— Да ну! — не понимал уж, куда клонит старик, Юра.

Сидящие за столом притихли, с напряжением смотрели на старика, ведущего какую-то сложную игру.

— Задавил на машине? — угрожающе спросил Иван Николаевич.

— Да ну, — кивнул Юра.

— Нет. Нет. Нет. Заметано! Та-ак я и знал, — продохнул зловеще Иван Николаевич, сузив и без того маленькие глазки, страшные от разгорающегося в них гнева и презрения. — Так я и го-во-рил себе. Нет. Нет. Нет. Не ко добру. Говорил я это, Катерина? Скажи только правду? Говорил! Вон куда ведут дороги этого человека, вон в какие уркаганские места. Убийца! Человека… Почему же три года? Катерина! А что я говорил! Передо мной убийца!

Катя с ужасом глядела на Юру. Он поймал ее взгляд и понял: сморозил глупость. За столом все замерли, было неловко оправдываться, потом задвигались, с опаской поглядывая на странно улыбающегося Юру.

— Катя, я пошутил, — растерянно проговорил Юра, чувствуя, как летит в бездну. — Святое дело. Я думал…

— Во-он! — неистово закричал, воздев палец вверх, Иван Николаевич. Дернулся Юра. И все за столом сжались, испуганно отодвигаясь от него. Татьяна Петровна кинулась со всех ног в другую комнату. Деряблов, вытянув тонкую шею, оторопело моргал, как-то странно подскакивая на табуретке. А Катя плакала, обхватив голову руками.

— Ты чего, ты чего шумишь, старая крыса?! — угрожающе спросил Юра, положив на стол свои огромные ручищи, которых больше всего и пугался Иван Николаевич. — Кондор! Урка плешивая! Ты чего вот тут шумишь? Ишь! Крикун нашелся! Песок с него сыплется, а он, вишь, как царь Николай Второй, кричать! Умный какой! Может, старая крыса, я тебя попугать имел в уме! А он кричит, полоумный. Замолчь! Бобик нестриженый! Туда же, орать! Врать меньше, спаситель в кавычках, надо!

Юра встал, а Иван Николаевич, бросившись бежать в другую комнату, дико и несуразно вскрикнул.

Катя провожала Юру. Она всхлипывала, а Юра, пожимал плечами и говорил:

— Катя, я же пошутил, святое слово. Да я же курицы, сколько ни работал, не задавил. Было однажды. Было. Сам себя чуть не задавил. Стою на дороге, соскакиваю с подножки, а тут машина. Толкнула меня, чуть поцарапала. А ты веришь шулеру.

— Ой, ну зачем такое ляпнуть? Ты враг разве себе? Тут и так душа изворотами ходит, а он — ляпнуть такое! Нарочно не придумаешь.

— Пусть не форсит. Рукави-и-цу сшил с теплым пальцем! Москву спас!.. Врет. Сидел в тюрьме восемнадцать лет, а ума не набрался. Я взял и ляпнул, что, мол, и мы с этим делом знакомы, пусть не завирается, не кочевряжится. Назло ему. Мол, лыком тоже не шиты. А чего он такое? Твой дядя? Дедушка? Родной?

— Ой, да нет же. Он одинокий. Попросился заночевать, домой возвращался, видать. Пустила, так и живет. Жалко его. Уж как к себе привыкла.

— А старушка?

— У нее такое горе. Лучше не говорить. Одинокая тоже. Горе у нее, жалко ее. Добрая такая, мне с ей куда как лучше стало. Поплачем все вместе. А так родных у меня-то никого. Где-то есть, а где — не знаю. Я думала вас помирить с дядь Ваней, а ты такую напраслину возводишь, такое плетешь. Как ты только придумал?

— Думал, посмеемся — и все. А его, вишь, на Эверест поперло, на самую высокую вершину, на ледник. На вот, мой паспорт, погляди, если не веришь. Чистый, ни единой отметины.

— Господи, да верю, верю! Но как же можно так поступить?

Юра оправдывался, что так неумно пошутил. Теперь и впрямь выходило, что на Катину голову посыплются огорчения. Сокрушаясь, они выбрели по целику за город. Дул ветер здесь; метель плела свои хвосты, закручивая их все туже и туже, растаскивая сугробы и наметая новые. В ее работе чувствовалась нерастраченная сила, в густом гудении слышался приближающийся ветровой вал; тревожно пели провода.

— В следующий раз, вот тебе святое слово, буду только молчать, — сказал Юра, глядя в сумеречную сутемень степи и улавливая ее мощное, сдержанное гудение. Он закутал Катю полой полушубка. — Не задувает?

— Ой, как дует! А ведь как плохо, окажись в степи один сейчас. Пропадешь ведь, если один.

— Пусть подует. Это ничего, переживем. Всяко было, а уж такую непогоду — раз плюнуть, — отвечал беспечно Юра, уже забыв случившееся. Прямо на глазах меркнул свет месяца, еле просматривающийся сквозь обступившие облака, и над степью рождались все новые и новые потоки воздуха, стягивались в пружины и со страшной, неожиданной силой обрушивались на Котелино.

Они постояли, чувствуя душою, как тревожно в воздухе, и как эта тревога передается им, и направились в кинотеатр «Космос». На центральной площади дуло не так сильно, хотя сквозняки носили потоки летучего снега то в одну сторону, то в другую. Возле касс кинотеатра никого не было. Они сидели в полупустом зале. Катя посмотрела начало фильма и сидела, закрыв заболевшие глаза. В груди у нее было тревожно, как в тот раз, когда она ждала Юру. Сейчас он сидел рядом, но все равно было не по себе. Как дальше будет?

После фильма Юра проводил ее домой, а сам, подняв воротник, подпрыгивая, ударяя одну ногу о другую, заспешил обратно. На метельных улицах редко горели фонари, желтоватый свет с трудом пробивался сквозь снежную кисею, и Катя, смотревшая Юре вслед, увидела его только возле первого фонаря — как он бежал, хлопал ногами в сапогах, смешно размахивал руками.