Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Не ко добру, — бормотал, подозрительно глядя на них, старик, переступая босыми ногами на холодном полу. — Ох, не ко добру… Катерина! — вдруг вспомнил он, что Катя недостаточно почтительна к нему. — Ты чего не спишь? Больной старик, богом и небом забытый, лежит на печи, еле живой, а ты тут нюни распустила! Плачешь! Счастья хочешь выплакать? Плакать можно. Но лучше не плакать. Скрепить дух, молчать и в молчании находить упоение. Я восемнадцать лет рассуждал т а м об этом. Слышишь, восемнадцать лет! Я понял, молчание — это золото. И уразумел также, что слово — это серебро. Лучше плакать, но еще лучше не плакать. Найти надо… Найти… — Старик не смог подыскать слова, хлопнул дверью и, сердито стуча голыми пятками, протопал к печке. — Не ко добру. Нет. Нет. Нет. Не ко добру. Слышишь?! Катерина!

— Ой, дядь Ваня, не расходитесь. — Катя совсем успокоилась и не рада уж была своим слезам, хотя и чувствовала, что после слез как груз с плеч сбросила, стало легче.

— Молока дай! У меня изжога. Из-за вас я проснулся. Спал. Нет. Нет. Нет. Вгонят меня в могилу до скончания века и косточки мои разбросают по степи, будут их волки грызть. Будете искать меня и не найдете, бога просить, а он вам не ответит за вашу злость и неблагодарность мне за мою с вами жизнь. Не ответит, Катерина! Не ответит!

— Кто вас не найдет? — Катя ходила по дому, вспоминая, куда же поставила молоко, потом вспомнила, бросилась в коридор, нащупала в темноте бидончик, который поставила еще вечером и забыла. Молоко смерзлось… — Ну так чего, греть? Кто это в изжогу молоко пьет? А кто вас не найдет?

— Ты, конечно, искать не будешь!

— Ой, через тыщу лет не токо меня, вообще никого не будет. Если будет такая война, о которой говорил военный, — все горит, железо прям на улице плавится. Какой же дурак захочет тогда жить? — Катя убрала конфорку, поставила бидон прямо на угли.

Катя стала рассказывать, о чем говорил им военный, и вдруг всплеснула руками: дядя Ваня храпел.

На следующий день вечером Катя торопилась домой переодеться, чтобы пойти в школу. Намерзшие за весь день на холоде валенки легко поскрипывали по снегу, розоватому от мутно-багровой вечерней зари, широко растекшейся по небу. Катя, намаявшись за день на морозе, — весь день пришлось отгребать лопатой замерзшую картошку, — шла легко, торопко. Недалеко от дома из переулка навстречу выкатил самосвал, заурчав, двинулся на перепугавшуюся Катю. Она ойкнула, сворачивая на обочину, прогрузла по колено в снег. Самосвал промчал мимо, а у нее, когда выбралась на дорогу, кольнуло в животе, она согнулась в поясе, подождала, пока уймется боль, и потихоньку направилась домой, чувствуя, как боль еще живет в ней. И Катя еле шла, вслушиваясь в себя, гадая, что же это у нее заболело. Боль появилась под желудком, прострелила поясницу и растеклась по ягодицам.

Дверь в сарае была открыта. Катя свернула закрыть, но в сарае на поленнице сидел Иван Николаевич и, наблюдая за овцами, говорил еле слышно:

— Овца ты овца и есть. Нет. Нет. Нет. Овца, сказано, и есть овца. Петр Первый говорил: «Женщина не человек, курица не птица, прапорщик не офицер». А как сказано, так и есть. А раз так и есть, то моргай не моргай своими буркалами, а кроме как на мясо, не годишься. Прав я? — обращался старик к петуху, который боязливо, но стараясь не потерять всегдашней своей важности, расхаживал возле овец, косился на старика, кокотал. — Курков всегда прав!

Старика забавляли овцы и куры; он их вышучивал, называл кривоногими, косоглазыми, обжорами, бездельниками, даром жующими чужой хлеб, который заработан кровью и по́том. Овцы молча жевали сено, куры нервно, недовольно вскрикивали на своем курином языке, только серая, незаметная в полутемноте сарая гусыня, засунув голову под крыло, спала.

— Дядь Ваня, нашли место беседовать! — сказала Катя обернувшемуся на шум старику. — И чего вы такие с ими разговорчивые? В них влюбленные? И-их, смотрю, и-их, вижу, что мясца захотелось испробовать! Давно не ели.

— Нет, Катерина, лучше беседовать с баранами в образе овцы, чем с баранами в образе человека, — мрачно отвечал он. И она поняла обиду старика, его мрачный тон ей открыл все. Не могла только придумать причину, побудившую Юру прийти. Конечно, был Юра, но теперь все выяснилось, и она ему сказала, что пусть ничего такого не подумает, она его не винит и это ни к чему не обязывает его, и он, как ей показалось, даже легко вздохнул: мол, все хорошо, что хорошо. Из чего Катя заключила, что он доволен оборотом нескладного дела. И вот он пришел. Зачем? Она припомнила, как он подарил ей бусы, которые носила летом не снимая, припомнилась степь в ту ночь, его смешной разговор о счастье. Как ей легко было тогда, удивительно, когда Юра сказал о желании лежать в спиртовой банке!.. Все это припомнилось вмиг, и в тот же миг на какую-то секунду стало легче, а спустя совсем немного времени Катя подумала, что если все бывшее так удивительно и было пусть не полным, но все-таки счастьем, то теперь это счастье может и не быть. Нет, не может, что началось, исчезнуть так неожиданно, как началось! И будет продолжение того случая, счастье все-таки продолжается. Упал клубочек, а теперь свяжи варежку. И в ней будет тебе в ненастье то ли тепло, то ли холодно. Клубочек упал случайно, а потянулось…

Юра повесил заляпанный маслом полушубок в сенях, бросил на пол свои собачьи рукавицы, как он всех уверял — из волчьей шкуры, хотя от рукавиц за версту несло псиной. Считавший, что разница между волком и хорошей псиной невелика, старался подкрепить «доказательство» на породу своих рукавиц выдумкой: «Ехал ночью домой в степи, возле ракитника на дороге стоял огромный волк. Ни с того ни с сего волк бросился на машину, схватил зубами баллон и прогрыз его, раздался оглушительный взрыв — аж машину кинуло в сторону с дороги. Но и он, бедняжка, попал под машину, хлопнуло его по голове».

Катя увидела полушубок, войдя в сени. В доме говорили. Она осторожно притворила дверь, прислушалась. «Переоденусь потихоньку и уйду в школу», — решила она, ступила в комнату и не успела захлопнуть дверь, появился он в дверях ее комнаты. Он улыбался, торопился навстречу.

— Я вот, видишь, старый бедуин, приперся к тебе. Мы вот тут с Татьяной Петровной устроили небольшое открытое профсоюзное собрание, вынесли важное решение по Вьетнаму, Лаосу и американскому беспардону, тебя избрали в председатели. У нас с ней полный контакт, меня понимает с полуслова. Вот! Святое слово. Не нужны никакие там ремни-приводы. Фу-ты ну-ты, какие у тебя щечки! Мама моя пекла такие шанежки. — Он стоял перед ней, почерневший еще больше лицом, сухощавый, в новом пиджаке, в хромовых сапогах, выбритый и чистый, говорил быстро, весело, ласково глядел на нее, только глаза его, вернее, в глубине глаз что-то застывшее настороженно следило за Катей. Катя молча сняла пальто, повернувшись к нему лицом, ссутулясь под вязаной кофточкой, опустив руки на животе, — да и вся она опустилась, сжалась, жалобно глядела на него, не зная, что сказать, как вести себя после своих дум о нем. Так же уныло прошла к столу, села, не принимая шутливого тона Юры, отстраненно глядя, слушая, не видя уж и не понимая его.