Владимир Мирнев - Дом на Северной

По-над самой степью овальный полукруг неба горел ярким розовым светом, сочась холодом, а небо, будто подплывшее на розоватом свете, уходило с севера. Так вот почему суматошно кричали, носились грачи, наполняя окрестность торопливым испуганным кличем! Из-под разреженных над степью туч прорывался розоватый свет невидимого солнца. Степь лежала молчаливая и равнодушная, глубоко, сдержанно дышала, и в ее молчаливости были грусть и тоска увядшей осени. «Скоро выпадет снег», — решила Катя.

На работу она опоздала, но Моргунчука не было, и все обошлось. Весь день Катя маялась. Было беспокойно, нехорошо на душе. Нинка Лыкова, жалевшая теперь, что открылась вчера Кате, настороженно следила за ней, как бы Катя не поделилась с кем-нибудь вчерашним. Наконец не вытерпела и подошла.

— Катька, лица на тебе нет.

— Так уж какое лицо! Всю ночь не спала.

— С кем? — подалась вперед Нинка.

— Да уж с кем! С горем вдвоем. Воевала со стариком своим. Да и с чужими тоже не сладко пришлось. Ой, чего говорить… Сама, чай, знаешь. И душа у меня болит. И сейчас болит.

— Ой, Катька, Катька! — покачала Лыкова головой. — Как мне эта работа опротивела! Если б ты только знала. Мне восемнадцать лет, красивая я, раз парням нравлюсь, знаю я это, а сижу, перебираю картошку. Да плевать я на нее с высокой колокольни хотела! Тьфу, черт! Пусть Марька работает, Соловьева пусть, а с меня довольно. Уйду в универмаг.

— Так, ну, продавщицей не возьмут так, сразу, нужно получить звание — продавец.

— Нет уж, Зеленая, пойду даже в ученицы…

— Ну, так хоть свой человек там будет, все кой-какого дефицита подбросишь по старой дружбе. Свой человек, как говорится, в конторе. Напротив моего дома будешь трудиться.

Нинка засмеялась, вытащила новую авторучку из сумочки и не долго думая тут же написала заявление об увольнении по собственному желанию. Они рассмеялись. Катя неожиданно подумала, что и ей, видимо, настал черед уходить на другую работу, что-то она задержалась на овощной базе. Но куда вот только? Так до конца рабочего дня она гадала, куда ей пойти работать, но ничего не придумала.

После работы Катя направилась на Чапаевскую, к старушке, по дороге забежала в продовольственный магазин, купила девочке шоколадку.

Старуха лежала на кровати в пальто. Катя сразу заподозрила беду и, как всегда в таких случаях бывает, старалась оттянуть разговор о неприятном, спрашивала совсем о другом, но наконец пришел черед, спросить о главном. Старуха показывала слабой рукой на дверь, глаза у нее слезились и ничего не видели. Катя перестала спрашивать, затопила печь, так как в доме было холодно. Оглядела комнату — Олиных вещей не было, и ей все стало ясно. Вскипятила чай, принесла из сеней варенье, из ложечки напоила старуху чаем.

— Что? Как? — спрашивала поминутно Катя, но старуха заливалась слезами, махала руками, наконец спустя час или два сумела сказать:

— Мне пора умирать…

— Татьяна Петровна, дорогая моя, ну что вы такое говорите! — испугалась Катя, успокаивая старуху. — Все еще образуется. Вот посмотрите. Ой, ведь как бывает в жизни-то, а потом, гли-ко, а туч на небе как не бывало. Ну что ж, что жизнь наша-то такая бабская? А уж крепиться надо. Вам еще нужны силы. Что? Не так?

— Не судьба, — горько сказала старуха. — Не судьба. Подстерегла ее возле школы. Я с одной стороны дожидаюсь, а она с другой. Уговорила, а девочка в ее сторону пошла, хотя всегда этой стороной ходила, угрозами, мольбами, слезами, привела милицию… А Оленьке мать стало жалко, сердце-то у нее добренькое, хоть и маленькое. Права ее, матери. А што я сидела, когда она умирала от свинки, так это ни во что. Плакала, молила бога, готова была сама умереть, так это ни во что. Судьба. Так богу угодно. — Старуха откинулась на спину, долго не отзывалась, сколько Катя ее ни спрашивала. Катя смерила ей температуру — тридцать восемь.

Потемнело. Кате стало не по себе, и она принялась за старуху, напоила чаем с малиновым вареньем, молоком с содой и маслом. Укрыла потеплее, собираясь уходить. У двери оглянулась — старушка жалобно глядела вслед, будто умирать собралась, будто не увидит больше Катю. Глаза, полные слез, потемнели, не жилец она на этом свете. Катя, оглянувшись, даже обмерла, ей показалось, что старуха с минуты на минуту умрет. Она сняла плащ и вернулась.

…И все-таки Катя уговорила Татьяну Петровну поселиться на время у нее в доме. Они пришли поздно. Старуха, поддерживаемая Катей, еле взошла на крыльцо. Катя провела ее в свою комнату. Иван Николаевич, собиравшийся было устроить Кате разнос за свой голод, молча наблюдал, как Катя раздевала старуху, как провела к себе в комнату. Удивленно пожал плечами, недоумевая, открыл Библию и сосредоточенно начал читать, хотя ничего не видел, строчки прыгали, расплывались… Катя выглянула из своей комнаты, ища полотенце. Через минуту растопила печь, поставила варить картошку в чугунке.

— Помогите, — попросила она, убегая с чайником в свою комнату.

— Кто? — спросил строго старик и, демонстративно не притрагиваясь к картошке, стал с книгой под абажуром. — «Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого: и померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине».

— Ой, дядь Ваня, о чем вы говорите?! — Катя торопливо принялась чистить картошку. Старик в своих широченных, трижды залатанных штанах, которые Катя купила еще давно, в фуфайке, со всклокоченными волосами и остро торчащей бородой выглядел смешно, и Катя, позевывая от усталости и желания поспать, довольно поглядывала на него — старик молчал.

С этого дня Ивана Николаевича словно подменили. Вначале он сопротивлялся тому, что старушка оставалась в их доме, потом, поняв бесполезность своего упорства, молчал. Молчание продолжалось месяца полтора. Период молчания сменился периодом чтения книг. Старик не давал Кате покоя, требуя, чтобы она приносила книги, преимущественно романы, и с поразительной жадностью, не замечаемой ею ранее, проглатывал один роман за другим, с неистребимым интересом следя за развитием событий в романе. Обычно он сидел с книгой у окна, прочитывал страницу, затем, уставясь на снег, проговаривал ее вслух, победоносно оглядывался, собираясь своей памятью «сразить» наповал Катю или старуху. После обеда старик ходил по дому, рассуждая вслух о смысле жизни, о никчемности суеты, о вреде праздности, о тщетности забот, о «нетленности» слова, о непонятном назначении человека, о вреде сна и о его в то же время пользе, о ненужности тяжелого физического труда и о пользе умственного, и о многом другом.

Порою Катя заставала его за таким занятием. Он ходил по комнате, держал в руках книгу, и говорил: «Что есть человек?» «Человек есть биологическое существо природного происхождения». «Что есть природа?» «Природа есть субстанция космического происхождения». «Что есть космос?» «Космос есть нечто непостижимое, мрак, бездна, понять которую человек ни в настоящем его развитии, ни в будущем его развитии не сможет, но будет стремиться к этому». «Что есть бог?» «Бог есть концентрированная сила человеческого ума». «Ум — продукт мозга, а мозг — продукт тела человеческого. Следовательно, биологическая сила — вот откуда идет человек». А сила? «Сила идет из необозримых бездн космических».