Владимир Мирнев - Дом на Северной

— При чем тут Митя? — резко сказала женщина, взглянув на Катю, по всему было видать, что ей неприятен этот жалостливый разговор. — Митя свое отходил, теперь нет Мити.

— Но так… — Татьяна Петровна намочила полотенце и приложила к вискам. — Ведь ты ж за ём ходила, ведь ты ж его любила. Так хочь уж ради себя-то, а не ради меня исделай.

— Не могу, мамаша. Не мо-гу. Понимаешь? Она, дочь, не вещь. Мне, стыдно сказать, давно за тридцать. Жизнь теперь моя будет в заботах о дочери.

— Но так ране она была тебе не дочь, ты все бросила, побежала за мужиком? Поманил он всего маленьким мизинцем, а ты и побегла. Когда бросил, дочь нужна! — неожиданно громко и зло проговорила Татьяна Петровна. — Ты сказала тогда, что к дочери никакого касательства иметь не будешь. Я же ее выкормила с молочных дней. Она же думает, что ее отец — это Митя, мой сыночек. Зачем же порушать все это? Зачем, скажи? Это делать нельзя, нельзя…

— А так можно? — вскочила женщина и, обращаясь к Кате, продолжала: — Мать жива, стыдно сказать, здорова, а дочь ее говорит, что мать умерла, дочь даже знает, где могилка матери, то есть моя. И ходит, стыдно сказать, на могилку, плачет на этой мнимой могилке. Это кощунство над материнством! Смешно, стыдно сказать, мамаша! Смешнее не придумаешь. Вы представляете, стыдно сказать, что она делает, ребенка совсем лишает матери, а сама выдумывает разные истории, строит предлоги — и все это при живой матери. Мы так не договаривались. Я нахожусь в полном уме, мамаша. Я — это ее мать. У меня все на ее права, мамаша. Стыдно сказать, вы представляете, — снова женщина повернулась к Кате, — мать родная живет в Чкалове, ну, сейчас в Оренбурге, а ее заживо похоронили. Вы представляете, что это такое?! За такое самоуправство под суд строгий советский надо! В тюрьму сажать надолго! Хорошо, у меня сердце, знаете, чувствительное, когда узнала, страшно переживала, а в милицию не пошла, а за такие штучки надо бы прищучить виноватых. Стыдно сказать…

Катя не знала, что на это сказать. «Конечно, — думала она, — лишать мать ребенка нельзя, но и матери бросать ребенка уж и подавно нельзя». Она глядела на Татьяну Петровну, которая то и дело мочила полотенце и прикладывала к вискам, не слушала женщину, только мучительно морщилась, словно от боли.

За окном потемнело, старуха включила свет, и лицо в электрическом свете ее стало еще болезненнее, но яркий румянец на щеках женщины тоже померк, глаза потемнели, налившись загадочным блеском. Женщина нехорошо улыбалась, растягивая и без того тонкие губы.

— Давай начнем по порядочку, — сказала старуха спокойно, и по тому, что она говорила тихо, видно было, это стоило ей больших усилий.

— Мамаша, мы знаем заранее, что вы скажете. Знаем. — Женщина погасила сигарету, бросила ее в печь. — Не маленькие. Все знаем.

— Погоди, Валюша. Ты забрюхатела не от моего сына.

Женщина слегка смутилась, но пересилила себя, твердо посмотрела на Катю, недобро растянув губы в холодной улыбке.

— Допустим. Я любила Дмитрия, но война с этим не посчиталась, она его прибрала. Судьба это, мамаша, называется.

— Да. Митенька мой… Был такой ясный мальчик. — Татьяна Петровна заплакала, уставясь на портрет, висевший на стене, молодого, стриженного наголо солдата с красивым нахмуренным лицом, большими, широко раскрытыми глазами, будто спрашивающими что-то. — Да он всегда мне, миленький, говорил: «Мама, не надо, мама, я сам сделаю». Вот он какой был у меня. Мать свою любил, почитал. Господи, да как же ты со мной распорядился? Да на что ж мне такая постылая жизнь без тебя, моя деточка миленькая? На что?

Катя пыталась успокоить старушку. Женщина нервно закурила. Из комнаты, закрытой на замок, раздался голос внучки:

— Бабусь, ты опять за свое?

— Не буду, миленькая ты моя хорошиночка, — отвечала, вытирая слезы, старуха.

— Ну что вы… — успокаивала Катя, сама готовая разреветься.

— Вот, Катя, как получилось. Пусть Валюша подтвердит. Ребенок когда появился, дети не спрашивают разрешения идти в свет. Идут. А уж как получится дальше, в ответе только одна мать. С них-то какой спрос, с ангелов-то? Что они понимают в жизни? Ничего не понимают и не ведают. Она, Валюша-то, с ребеночком к мамке своей сразу побегла. Аграфена Макаровна женщина суровая, она: «Цыц! Откуда взяла, туда и неси, а мое имя не позорь, а то отец дрын возьмет да испишет спину, а потом выгонит. Чтоб, мол, в моем доме нагульного ребенка не было». И прогнала Валюшу. Валюша ко мне в слезах. А что я могла поделать? Ребенок ни при чем. Он должен исть, пить должен, в теплом уходе его надо держать. Приняла я ее, хоть и сердце разрывалось, что не от Мити мого-то, а от не знаю кого. Валюша скрутилась с Поповым, заведующим магазином, собралась уезжать вскорости после войны. Что ты скажешь, Валюша? Уеду, мол, от ребенка, мол, отказываюсь. Усю жизнь, если хочешь, знать о нем ничего не знаю, ничто нас с тобой, мамаша, не связывает, так как Мити нет, и не приступлюсь я к дочурке-то. Что хочешь делай с им, а пусть только он у тебя останется, а хоть в детдом отдавай, мне никакого дела не будет до ее-то. Так, Валюша? Вот я и пустилась на хитрости. Так ну не для себя же я такое исделала, не для своего самолюбия! А и ты, Валюша, для такого дела, для другой жизни против не выпирала.

— Кто, интересное дело, мать ребенка? — спросила женщина и встала. — Вы меня похоронили, но зато я не похоронила сама себя. Не для этого я бросила мерзавца Попова. У Советской власти мать права имеет еще. Я вот возьму, если плохо будешь себя вести, так вот это ты получишь, когда милицию приглашу. — Она показала кукиш и встала с табуретки. — Не увидишь ни разу ее, хоть и люби ее и без нее жить не моги. Увезу. Что захочу, то и сделаю. Она мой ребенок… И имя другое дам. Что ты, мамаша, можешь для нее в жизни сделать? Одни охи да ахи. Я мать, я ее научу. Она уже взрослая девочка. — Женщина подошла к двери, ведущей в другую комнату. Дверь, была на замке. — Откройте, мамаша, дверь. Быстро! Мне некогда. А нет, то я милицию позову. Ишь какие! Научила ребенка, что мать ее родная, стыдно сказать, умерла. Ишь! Открой сейчас же!

— Не кричи, — расслабленно отвечала старуха, доставая из кармана ключ, отомкнула замок. — Оленька, доченька милая, иди сюды.

Девочка, испуганно озираясь, медленно вышла из соседней комнаты, сердито поглядела на женщину, Катю и уткнулась Татьяне Петровне в подол.

— Оля, доченька моя, иди сюда, я — это твоя настоящая мама, — сказала женщина ласково.

Катя поглядела на женщину, — так был ласков и тепел ее голос, столько в нем неожиданно оказалось нежности, что Катя своим глазам не поверила: эта ли женщина говорит?

— Нет. Не моя вы мама, — отвечала девочка, крепясь из последних сил, еле сдерживая слезы.

Женщина, сделав шаг вперед, застыла, у нее красными пятнами пошло лицо; она как-то странно повела головой, закатывая глаза, на ее губах снова появилась нехорошая улыбка. У Кати, сбиваясь, затрепетала в сердце какая-то жилка, и она, опасаясь упасть, присела, боясь, что и с женщиной сейчас станет плохо, не хотелось глядеть на нее, сраженную, как ей казалось, сраженную в самое материнское сердце. Не хотелось глядеть и на девочку, старуху. Было обидно, что у этих, в сущности, совсем чужих людей так нескладно сложилась жизнь, так безобразно устроены они среди людей. Но ведь виновата одна — эта женщина. Как жаль, что нет среди них третьего, трезвого и мудрого, который смог бы справедливо рассудить правых и неправых, успокоил бы и огорчил, заставил понять друг друга, удержал от ненависти, которая возникла уже между этими людьми, потому что они уже переступили ту грань, которая отделяет ненависть и человечность.