Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Да кто ж вас презирает? — взмолилась Катя, подходя к старику; в ее сознании промелькнули все знакомые лица, бывающие у них, которые могли как-то ненароком обидеть старика. И никто вроде не мог. Разве один Юра? Тот мог сказать что-нибудь обидное, зная, как плохо к нему относится старик. Катя пристально посмотрела на дядю Ваню и спросила: — Юра?

— Он, — устало продохнул старик.

— Ой, он приезжал сегодня? — все так же тихо, с большим сожалением спросила она.

— Нет. Нет. Нет. Не приезжал.

— Вчерась?

— Презираешь… ты меня, Катерина.

— Как? Ой, что вы, дядь Ваня! — Катя закашлялась, удивленно глядя на старика. Уже было темно, и она плохо видела его лицо, ей показалось, что она ослышалась. — Как? Вы что-то… Или я ослышалась? Чего это вы такое говорите-мелете? Дядь Ваня, сколько мы прожили, разве вам есть в чем меня попрекнуть? Скажите? Ну, чего вы там молчите?

Старик не отвечал. Он затеял весь розыгрыш, довел до той точки, когда он уже не был похож на игру, стал неприятным и ей, и ему. Старик лихорадочно искал выход из сложившейся ситуации и, не найдя, сказал:

— Ты своими словами, Катерина, меня попрекаешь и презираешь. Этими самыми своими вопросами и словами. Попрек — он всегда поперек горла становится.

— Да как вам не стыдно, ой, дядь Ваня! — не стерпела Катя. — Я с вами делюсь, что у меня есть. Как вы можете говорить мене такое? Совесть поимейте, загрызет потом. Бегаю цельными днями, готовлю, стираю… Вы ли у мене не накормлены, не обстираны? Хлеб мой пополам, все пополам…

— Я тебе, Катерина, эти попреки не прощу, — сказал тихо старик, направляясь к выходу. — Пойду собираться. Нет. Нет. Нет. Еще раз нет. Уезжаю в Москву. Соберусь, возьму свой чемоданчик старенький, сяду на поезд товарный, на ветер и сквозняк, на купейный, конечно, у меня денег не найдется. И не хочу! Где там деньги! — говорил про себя старик, но Катя все слышала. — Какие там деньги! Одену, как и прежде, свое тряпье, возьму посох на дорогу. А заболею — не беда. В кювете лягу… Вот только боюсь я, Катерина, если дождичек будет, очень не люблю лежать, Катерина, на сырой земле, помирать… Очень.

Катя молчала, не зная, что и сказать. То ли шутил старик, то ли вправду грозился уйти… Но так стало жаль старика, что она не выдержала и бросилась к нему.

— Дядь Ваня, простите меня, дуру, — заплакала она, обнимая его, худого, одинокого. — Что ж это я вам такое дурное сказала, сама не помню. Простите меня, я не хотела обидеть.

Старик осторожно отнял ее руки от себя и вышел из сарая. Над землей уже покоились промозглые сумерки, сырая земля чавкала под ногами. Угадывалось, как там, вверху, ходили тучи, как дышало небо холодом и дождями. В дом старик вошел торопливо и, не слушая уговоров Кати, начал собираться. Как это было не однажды, раскрытый чемодан поставил посреди комнаты, надел двое брюк, две рубашки и пиджачок, новые кирзовые сапоги, купленные Катей весною, и начал сносить свои вещи, аккуратно укладывать в чемодан. Катя стояла подле него, жалобно глядела на старика. За столько лет жизни под одной крышей она привыкла к нему, может быть, даже полюбила, но всякий раз, когда Иван Николаевич собирался уходить, у нее больно сжималось сердце: вдруг уйдет на самом деле!

— Куда ж на ночь глядя? — спросила она жалобно, бросилась к плите — картошка чуть подгорела, мясо тоже.

Катя поставила на стол сковородку, принесла из стоящей в сенях кадочки соленых огурцов, резко, укропно запахших. Дядя Ваня, проголодавшийся к вечеру, остановился посреди комнаты, у него слюнки потекли, сокрушенно махнул руками, подошел к окну. Катя налила стакан водки, упросила сесть за стол, подвинула огурцы, которые он очень любил. Старик глядел прямо перед собой, выставив вперед острую бороду и не смотря на Катю, бочком присел к столу, так же отстраненно взял стакан задрожавшей рукою, — видать, ему тоже нелегко дался розыгрыш, — ойкнул и с сожалением выпил.

— Я, дядь Ваня, всегда вас уважала, — сказала Катя, покосилась в его сторону (старик сосредоточенно закусывал). — Кого ж мне уважать, как не вас? У меня никого из родных нет вовсе-то.

Иван Николаевич оглядел стол, подхватил маленький, в пупырышках, огурчик, сдул с него укропинки и причмокнул языком.

— Огурчик на белом свете, Катерина, — это все равно что Марс на темном небе: звезд нет, а он один лучики на людей шлет. На столе что угодно пусть находится, пусть даже икра, черная или красная, балыки всякие, омары и крабы, виноград и яблоки, апельсины и лимоны, мандарины, всякие сладости, а огурчик — это что называется для меня жар-птица. Он всегда в лучшем качестве пребывает.

Катя молчала. Ей было хорошо оттого, что старик обо всем уже забыл, с готовностью принесла еще целую миску огурцов. Но ведь еще в подполе, в холоде, хранились у нее соленые помидоры, лучше которых, по словам Ивана Николаевича, он не ел восемнадцать лет. Она принесла еще помидоров, старик, нахваливая, по очереди ел то помидоры, то огурцы.

— Я много лет прожил, Катерина, — сказал он, многозначительно подняв палец. — Родился в Москве. Не скрою — под Москвой. Станция Кубинка. Не спорю — под Москвой. Я тебе говорил?

— Ой, нет, дядь Ваня, говорите.

— Воды подай… Нет. Нет. Нет. Постой. Чаю поставь. Чай согревает. Так я о чем? Да вот, родился в Москве, то есть под Москвой. Я всю жизнь, полную и богатую, жил в центре. «Спартак» моя любимая команда. Чай поставила?

— Поставила.

— А дай-ка ты мне капусты малосольницкой, Катерина. Капуста — это такая вещь… Как вот звезда Венера на темном небе в лучшие времена моей долгой жизни. Капуста там была! Там я ее ел. Но все равно дай. Долго я жил, Катерина?

— Долго, дядь Ваня.

— А ты уж и рада, что я долго живу?

— Рада, дядь Ваня.

— А ты дай-ка, Катерина, мне капустки. Пока я живу, тебе — ни-ни, плохо не будет. Я тебе в лучшем свете жизнь подам. Поняла? А дай-ка мне, Катерина, капустки.

— Ой, дядь Ваня, не проквасилась она еще как следует.

— А тебе уж и жаль? Вот, говорят, инстинкт частнособственничества всего сильнее на свете. Говорят. Нет. Нет. Нет. Говорят. Эх, а не с кем мне поговорить тут о самом главном — о смерти и жизни, ведущей к смерти. Вот человек живет, а что самое главное для него? Не знаешь. А самое главное — жизнь. Но ведущая к смерти, то есть жизни человеческой… Не с кем мне поговорить тут на умные темы, на производственные отношения и производительные, черт возьми, самые силы. Они разрешают все на свете. Без них… А вот там, в Москве… Я жил в самом центре. Эх, я говорил, что под Москвой… Ну, так капустки дашь?

Катя бросилась за капустой, принесла полную миску.

— Нет. Нет. Нет, — отодвинул миску старик. — Ешь ты сначала. А то даешь мне то, что сама в пьяном виде даже не съешь.

— Я не буду, дядь Ваня.