Владимир Мирнев - Дом на Северной

Иван Николаевич заметил перемену в Кате. Долго ходил, приглядываясь, его тревожила перемена в ней. И он по своей привычке, пытаясь вначале узнать причину перемены, а потом уж проверить честность человека в отношении к себе, выжидал, нащупывая в случившемся какие-то ниточки, ведущие к раскрытию тайны, втайне, если оправдаются надежды, думал испытать при разоблачении момент, который ему доставлял огромное наслаждение. Нужно заметить, что это было слабостью старика, слабостью, принесшей ему массу разочарований и огорчений. Он по опыту знал, что человек всегда скрывает свои слабости, а разоблачение их воспринимает как кровную обиду. Уличив самого близкого друга в мелких грехах, Иван Николаевич на всю жизнь наживал врага. И все-таки соблазн доставить себе приятное преобладал у старика над трезвостью расчета. Старик знал хорошо Катю, она была перед ним раскрытая, без каких бы то ни было хитростей, тайн, чем обычно окутано большинство людей. И вот, заприметив это в Кате, Иван Николаевич страшно растерялся, затем принялся лихорадочно искать причину тайны. Когда? Где? И не находил. Катя, сама того не ведая, сломала привычный уклад жизни старика. Он принялся следить за ней. Порою даже ходил к базе, через кого-нибудь наводил справки, когда она приходит, когда уходит, часто ли посещает школу. Недоумение его росло изо дня в день все больше и больше. Иван Николаевич, изыскивая новые способы узнавания, рылся регулярно в ее сумочке, пытаясь найти какие-нибудь вещественные улики. Не найдя улик, старик решился на последний козырь.

— Катерина? — спросил он как-то раз, когда Катя по обыкновению, придя из школы, готовила ужин.

Катя смолчала.

Дядя Ваня сделал обиженное лицо, хлопнул дверью, ступил прямо под дождь. Катя бросилась за ним, боясь, что он застудится.

— Дядь Ваня! — крикнула она, хватая зонтик, который сушился в сенях.

Но старик готов был даже на простуду. Катя догнала его, стала с ним под зонтом.

— Дядь Ваня, ну что ж это такое? — спрашивала она, а он неожиданно направился в сарай.

Дождь сеялся мелкий, частый, завесив водянистой сетью все вокруг. Куры, нахохлившись, сидели в сарае, у двери, и, мечтая о своем птичьем счастье, прикрыв глаза, дремали; овцы доедали картофельные очистки; пара чужих голубей, нашедших убежище в Катином сарае, копошилась на перекладине. Как только старик вошел в сарай, все живое на некоторое время замерло, поглядывая на него. Куры испугались меньше всего, но на всякий случай от двери отошли, а петух, дремавший на одной ноге, так как именно на одной ноге он всегда видел свои лучшие сны, наоборот, шагнул навстречу старику и хлопнул крыльями.

— Дядь Ваня, ой, ну что это вы убегаете от меня? — Катя вслед за стариком появилась в сарае. — Что ж вы, ой, так?

— Нет. Нет. Нет. — Старик, оглянувшись, увидел ведро и сел, закрыл лицо руками. — Я буду жить в сарае. Я опротивел миру, который, бывалоче, в ноги мне кланялся, выпрашивал у меня совета. От меня пахнет не так. — Иван Николаевич начинал издалека, повергая Катю в полное недоумение. Но своим словам он верил. И оттого, что верил сам, верили и другие. — Меня не видят. Мною брезгуют. Я среди двуногих — самой низкой пробы. Что я для людей? Мелкая букашка, я, который Гамлета играть не может, а Александра Матросова тоже — по известным всему миру причинам, потому как стар! Что?! Ничто!! Но знай! — Иван Николаевич говорил громко, поворотив к Кате заплаканное лицо. Он заходил по сараю, размахивая руками. Только петух вскокотывал, неотступно наблюдая за стариком. — Ничтожная былинка! Так пусть она сгинет и рассыплется в прах. И никому не будет ни горько, ни сладко. Прочь из этой жизни! Достаточно тебя оскорбили людишки, которые не стоят тебя. Не хороните только меня на кладбище. Нет. Нет. Нет. В степи мои бренные косточки заройте, засыпьте землицею, этой единственной одеждой, достойной меня. Чтоб ветер сровнял потом могилку с травой. И пусть, пусть ни одна душа не вспомянет больше Куркова Ивана Николаевича, человека честного, но горько прожившего свои страшные годы. Пусть затеряется могилка, развеется мой бедный прах. И никто больше на этом свете не вспомянет меня, грешного, ничтожнейшего человека с большой буквы. Нашел себе место — Котелино. Ко-те-ли-но! Люди узнают — со смеху помрут! Котелино. Это звучит так же первобытно, как котел, казан, помет. Нет. Нет. Нет. Не уговаривай меня, Катерина. Чем скорее наступит смерть, тем лучше. Или уеду в Москву, где мое сердце мясом приросло, или одно — верная гибель, полное забвение меня, человека с такой большой буквы, что страшно сказать. Если бы не я… Люди, что они значили бы? Нет. Нет. Нет. Москва — вот что…

— Дядь Ваня, ну чего вы? — Катя не могла видеть, как мучается старик, как обреченно машет руками, собираясь будто вот сейчас лечь и умереть прямо в сарае, как по его лицу текут неподдельные, искренние слезы. — Я же не хотела. Я готова, дядь Ваня, прощения просить на коленях. Дядь Ваня, если…

Но Иван Николаевич уже вошел в роль своего отчаянного положения, ему на самом деле казалось, что несчастнее его нет и не было на земле человека, все в нем дрожало от сознания собственного унижения, собственной никчемности, и он уже видел степь без конца и края, слышал тоскливый посвист ветра в зарослях ковыля, одинокую, размытую дождем и временем могилку, в которой он погребен. Он со стоном опустился на ведро.

— Нет. Нет. Нет, — шептал старик, поводя головой, как бы освобождаясь от страшного видения.

На него жалобно глядела своими кроткими глазами ярочка, помахивая коротеньким курдючком, один лишь петух сердито вскокотывал, нахаживая позади старика. — Невозможно представить меня, человека с такой большой буквы, в степях, среди ветров, в полном забытьи Здесь же столько лисиц, разроют могилку, косточки вытащат, погрызут… Где ты, Курков?!

— Дядь Ваня! — со слезами, умоляюще проговорила Катя.

— Нет. Не хочу говорить, — отвечал, всхлипывая, Иван Николаевич. — Не хочу. Не могу. Не хочу произносить вслух самое постыдное для человека: меня презирают. Как раба, как ничтожность самую низкую. Я прожил долгую, длинную жизнь. У меня пол-Москвы знакомых. Каких знакомых! Министрам такое не снилось! Светила! В своем роде, конечно. Нет. Нет. Нет. Что в том, что меня обидели, хотя я этого никому не прощу. Но ведь я работник культурного фронта. Какие светила решали со мной проблемы! Пробле-мы! Никто не знает, что такое про-бле-ма! Никто. Но ведь я работник культурного фронта! Я прожил восемнадцать лет т а м. Т а м, хотя я благодарен провидению, где не должен быть. Мое место в Москве, вечной Москве. Я туда направляю свою ладью. Туда! Ты, Катерина, не знаешь, что такое Москва. Это замечательно. А меня презирают. Дожил старый, больной человек… Курков!!!