Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Нет. Нет. Нет, — все так же несокрушимо повторил Иван Николаевич.

— Пойдем в дом, Юра, — предложила Катя, направляясь в сени, а шофер, все еще не в состоянии избавиться от изумления, глядел на старика, качал головой да прищелкивал языком.

— Чего это он? — спросил Юра уже в Катиной комнате, когда она щелкнула выключателем. — Какой Чип-ча! Вождь индейского племени.

— Не любит чего-то тебя.

— Вот дьявол старый, вот черт, — отмахнулся Юра. — Чудак-человек, коптит небо, а небо-то одно. Коптишь — копти, но тебе же с этого неба воздух брать.

Он сел на стул, Катя включила приемник, и по дому разлились красивые звуки вальса Штрауса.

В соседней комнате загремело ведро — это сердитый Иван Николаевич не мог успокоиться и, раздраженный, свалил ведро с табуретки. Юра с любопытством разглядывал фотографии — ее отца, молодого человека в офицерской форме, с упрямым, длинным лицом, мать; потом перевел взгляд на приемник, Катину кровать, старый, потрескавшийся шкаф. Все ему было интересно. Он ловил на себе мимолетные Катины взгляды и смущался. Катя молча, плавно, в такт музыке, скользила по комнате, поправляя занавески на окнах, вытирая пыль со стола; то вдруг принялась подметать пол, что было совсем ни к чему, пол был выскоблен так, что лоснился под светом. Она раскраснелась, волосы выбились из-под косынки. Юре она именно сейчас очень нравилась. И чем больше Катя ему нравилась, тем досаднее становилось на самого себя. Внешне бесшабашный и смешливый, Юра зачастую внутренне был очень сосредоточен, серьезно размышляя над тем, над чем смеялся, и корил себя за легкомысленность.

— Эх, Катенька, красавица ты моя… — продохнул Юра, ерзая на стуле.

Катя замерла с веником в руке, поворотив из-за плеча к нему лицо…

— Чего ты сказал? — спросила она, чувствуя, как прилила кровь к лицу.

— Я говорю: Зеленая ты моя, хорошая. — Он встал и быстро подошел к окну, распахнул его и выглянул во двор. — Их-ты, уже темно. Уже осень. Гляди, дождем пахнет. Никак дождичек пролил. А где этот старик сердешно-сердитый, вождь Чип-ча, золотой пудрой обсыпанный?

В соседней комнате закашляли, и Юра неожиданно засмеялся, показывая пальцем на дверь:

— Старый Кондор, слушает.

Катя обеспокоенно замахала рукой, призывая его успокоиться, и вышла; о чем-то долго говорила, а Юра, сгорая от любопытства, вслушивался в доносившиеся голоса, но ничего нельзя было услышать. Вскоре в комнату вошел Иван Николаевич, молча поставил на стол четушку, постоял, обдумывая свое положение, потом нехотя присел сам, а Юра включил приемник погромче, не сводя со старика своих нахальных, упрямых глаз. Катя принесла квашеную капусту, малосольные огурцы, помидоры, жареную картошку и пригласила к столу Юру. Старик разлил водку по стаканам и, взяв свой, спросил, цепко глянув на шофера:

— Пьешь?

Юра не успел ответить, за него ответил старик:

— Пьет. И без очков видно. А как же! Нет. Нет. Нет. Водка до хорошего не доведет. Это тебе известно, молодой человек, или нет? На данном этапе такие понятия вам известны?

— Мы, во-первах, не молодой человек. Так что, Кондор, — серьезно ответил шофер, принимая тон старика, — мы в атмосферу не летали, мы даже воевали в некоторых моментах, и очень ответственных. Имеем медаль «За отвагу». Это раз. Во-вторых, не пьют кретины короткохвостые, всякие там козявки. Но мы тоже не пьем, мы только благородно выпиваем, потому как русскому человеку интерес выпить. А пьют пускай алкаши, папаша-мамаша, я не ваша. Как говорят англичане, ядрен тебе в правое легкое! А мы, в-третьих, не муха цеце, что проживает на могучих травах в Африке, где ведется народная борьба против колонизаторов — от океана до океана, а ренегатов солят в бочках, как у нас грузди.

Старик с любопытством поглядел на шофера, сразившего его серьезностью, напористым тоном. Шофер оглянулся, — видать, ему понравился свой ответ.

— Кушайте, — сказала Катя.

Юра подцепил вилкой огромный помидор, с трудом его проглотил. Он так ловко отделал старика, сразив его мухой, имеющей странное название и ни разу им не виданной, борьбой против колонизаторов от океана до океана, непонятными словами, тем, что он воевал и имеет медаль.

— Сколько тебе лет, архаровец? — спросил старик.

— Мне? Много. На десять лет больше, чем Иисусу Христу Назарету, когда он принял великие муки во имя наивысшего смысла. Я лично из автомата скосил одного немецкого офицера. На войне, конечно. Не как думают некоторые ренегаты и оппортунисты.

— К нам ходишь зачем? — Старик остановил взгляд на шофере. — Нет, не надо мне объяснять.

— Дядь Ваня, — взмолилась Катя, — ну что вы, ей-богу! Не успели выпить, а уж пошло-поехало с языка…

Юра некоторое время молчал, ошалело глядя на старика; стакан с водкой, так и не выпив, медленно поставил на стол. Он направился к выходу столь стремительно, что старик, не ожидавший такого, поперхнулся огурцом. Катя вскочила, собираясь остановить Юру, но Юра, будто что-то вспомнил, круто повернул обратно и тихо присел на табуретку, а через минуту, никому не сказав ни слова, снова направился к двери.

Старик и Катя недоуменно переглянулись, Катя встала, направляясь вслед шоферу. Старик взял Юрин стакан, посмотрел на свет, медленно выпил из него, откусил огурец и смачно зажевал, уставившись невидящими глазами в угол.

После этого Юра долго не приходил к ней, месяца два.

Если пройти по улице Северной к центральной площади и свернуть влево, не миновать самую длинную в Котелине Чапаевскую улицу, пройдя которую очутишься за городом — как раз в том месте, где русло бывшей речки было наиболее глубоким. Есть там места, где вода стоит все лето. Правда, она напоминает уж и не воду, а лужи грязи, но и этого достаточно, чтобы барахтаться ребятишкам, купаться уткам и гусям. К этим местам райцентр, суживаясь, выпирает своими вытянутыми концами; совсем недалеко от овражистых мест видны реденько стоящие домики, маленькие неказистые домики по одному, а то и по два выступили за пределы незримой черты городка. Весной и осенью овраги переполняются водой, тогда не узнать речушку, которая, пенясь и ярясь в круговоротах, несет мутные воды в степь, заливает низины, ямы, просто пологие места, каких полно подле города, и разливается особенно широко, вольготно растекается по степи, образуя на время довольно большие озера, на которые садятся перелетные гуси, журавли, утки. Летом на месте разлива долго стоит зеленая трава, зачастую между владельцами коров и овец идет отчаянная борьба за сочную траву, в любое время дня и ночи вы увидите там пасущихся коров, овец, коз, а летом, когда от невиданной жары пожухнет трава, заливные луга выглядят особенно привлекательно, даже жаворонки поют необыкновенно радостно и звонко именно над заливными лугами.