Владимир Мирнев - Дом на Северной

Лыкова будто не слышала, выставив напоказ свои белые колени, бесстыдно оголенные подвернувшейся коротенькой юбчонкой; ее полные руки плавно изгибались, когда она брала картошку. Казалось, вся она, красивая, стройная, бесстыдно прикрытая просвечивающей насквозь нейлоновой кофточкой, говорила: «Вот я, красавица, каким пустым, нестоящим делом занимаюсь». И действительно, в ее лице, красивом странным блеском глаз, было что-то укоряющее.

— Товарищ Лы-ко-ва! — раздраженно проговорил заведующий, переступая позади нее.

Лыкова была первой его жертвой, как говорили, смеясь, подруги. Она первой не приняла ухаживания заведующего. И Моргунчук это запомнил, хотя и побаивался ее. И тут случилось то, что должно было случиться. Нинка подалась назад, встала и со всего маху сильно толкнула спиной заведующего. Тот от неожиданности взмахнул руками, стараясь удержать равновесие, стремительно попятился, налетел на штабель старых ящиков, дружно рассыпавшихся. Моргунчук некоторое время ловил воздух руками, оглянулся и громко крикнул:

— Лыкова!

— Чего Лыкова, притча во языцех? — спросила Нинка, смеясь отмахивалась от пыли руками.

— Вы мне тут этими штучками не играйте, — перекосясь от злости, проговорил Моргунчук, стараясь строгостью в голосе восстановить свой престиж, так стремительно упавший на глазах уважаемого ветерана. — Ты секретарь, а ведешь себя как эта, как эта, как эта… Тьфу!

— Как кто? — надменно спросила Нинка с угрожающей иронией, ввергая заведующего в беспричинный страх, заставляя его тут же перестраиваться.

— Ты секретарь…

— Давно уж нет. Меня переизбрали, уважаемый товарищ Моргунчук.

— А кто у нас это? — спросил Моргунчук вполне мирно, косясь на капитана, строжея голосом: все ж стремление не ударить лицом в грязь перед капитаном брало верх.

— Так «это» теперь не на нашем базу, — ответил за всех старик Деряблов, выступая из-за капитана. — Лыкова девка хорошая, сладкая до мужиков, но больно моднющая. Юбочка на ей больно непартейна. — Деряблов отплатил Нинке за сегодняшнюю обиду, повернулся и, не ожидая, когда Лыкова придумает ответ, скрылся за широченной спиной военного.

Моргунчук решил тут же, возле картофельной кучи, дать слово отставному военному. Женщины расселись полукругом на ведрах, ящиках. Катя, обхватив колени, изогнулась тонкой спиной, уставилась на капитана. У пришедшего голос оказался громкий, визгливый. Стоило ему заговорить, как весь он покраснел, покраснели шея, лицо и руки, и от напряжения на лбу выступили капельки пота; холодные, стального цвета глаза неожиданно заслезились — он то и дело доставал из кармана огромный платок и вытирал лицо.

— Товарищи солдаты! — громко начал отставной капитан, подавшись грудью вперед и глядя перед собою невидящими от волнения глазами; сделал паузу: — …мирной профессии. Война давно прошла. Следы заросли травой. Но! Должен вам заявить, что поджигатели войны не унимаются, грозовые тучи не сходят с чистого горизонта…

Капитан произнес длинное вступление насчет опасности атомной войны и только потом уже перешел непосредственно к теме своей беседы.

Как только он закончил, вскочила Нинка Лыкова.

— Товарищ капитан, — сказала она, — у нас в Котелине нет бомбоубежища, нет и атомного.

— Лыкова! — крикнул Моргунчук, привскочив с ящика. — Это не наше дело — нет бомбового убежища. Не перебивай товарища капитана! Нет, так это не нашего ума дела. Грибовидное облако — это вам не гриб червивый, не картошка. А грибовидное облако! По-ня-ла?

— Зачем же нам говорить об этом, если у нас нет ни единого бомбоубежища и мы ни разу не видели, с чем его едят? — спросила опять Лыкова, поглядела на Катю, прося поддержать ее.

Катя не слыхала ничего, ей не хотелось слышать ни о разрушительных бомбах, ни о чем другом, ни тем более о смертях. Она смотрела на заходящее солнце, порозовевший от него воздух, вспомнила смерть отца, матери, и ею овладело беспричинное беспокойство.

— Лы-ко-ва! — прикрикнул Моргунчук, выходя из себя. — Замолчишь, наконец?!

— Товарищ капитан, а одеяло брать? — спросила опять Нинка.

Позеленевший от злости Моргунчук догадывался, что Лыкова готовит какой-то подвох, не вытерпел и злорадно проговорил:

— Вы не понимаете, что такое атомная война! Это вам не картошка гнилая!

— А мы думали, что это еще хуже! — сквозь смех прокричала Нинка, поднимаясь с ящика и откровенно, не стесняясь капитана, потягиваясь до хруста в теле.

Капитан облизал сухие губы, ожидая вопросов, но вопросов не было. Все дружно направились домой, хваля погоду. Теплынь стояла необыкновенная. Земля источала густые запахи увядшей травы, сильно пахло картошкой, по улицам медленно плыл прогорклый дым с огородов. Даже на центральной площади, на центральной улице, первой асфальтированной улице в Котелине, сильно пахло дымом сжигаемой картофельной ботвы.

Катя глядела бездумно на выбитую гравийную дорогу, сворачивала, когда встречалась машина. Солнце опустилось низко, раздаривая свой свет земле. Но домой Катя в самый последний момент не завернула, а прошла мимо. За Котелином остановилась, опять глянула на солнце, низко повисшее над степью. В его густых лучах будто что-то происходило, будто кто-то там шевелился, временами являя над розовато-лиловой степью какие-то странные очертания. Так и хотелось стоять, смотреть на вечернюю зарю, на степь, печально потерявшую после захода солнца свои краски.

Домой Катя возвращалась медленно, а сердце стучало в груди, отчетливо выделяя каждый свой толчок. Возле двора Юры не было, и она, так весь день ждавшая, облегченно вздохнула. Слышно было, как в сарае покрикивал на кур и овец Иван Николаевич, как тоненько попискивала на тополе синичка; Кате казалось, что у нее кто-то в груди дергает за жилочку, отзываясь на голос старика, на писк синички.

Она посидела с полчаса и направилась в дом. У крыльца ее окликнул знакомый голос.

— Как, Зелененькая, дела? — спросил Юра, быстро подходя к ней. — Что в жизни произошло? Где твой оглоед? Живой? Али богу молитвы кладет?

Из сарая с ситом вышел Иван Николаевич и, не поздоровавшись с Юрой, направился в дом. Через минуту он, хмурый и молчаливый, неторопливо спустился с крыльца, по-прежнему не замечая шофера и Катю.

— Как дела, старый? — спросил Юра, явно уязвленный тем, что старик его вовсе не замечает.

— Что ты за человек? — спросил Иван Николаевич, подходя к шоферу вплотную и пристально всматриваясь в его лицо. — Кто? Ответь мне. Что тебе тут нужно? Нет. Нет. Я этого двуногого вижу впервые в жизни. Он надумал что-то пакостное. Черное. Нет. Нет. Я этого человечка вижу впервые. Он замыслил черное дело. Нет. Нет. Нет…

— Меня впервые видишь? Кондор! — изумился шофер, тыча себя пальцем в грудь. — Меня впервые? Ну, старый, как же это? Мы, считай, с одного фронта с тобой. Только ты с трудового, а я с военно-огненного. Ну, старый, даешь! Своих, почитай, людей срамит. Во Анаконда!