Владимир Мирнев - Дом на Северной

Октябрь в этом году выдался дождливым. Катя, надев резиновые сапоги, направилась после работы в школу, где она училась в десятом классе вечернего отделения. Шли они вчетвером — она, Нинка Лыкова, Соловьева и Марька Репина. Как обычно, Лыкова говорила о ребятах, которых в Котелине почти нет и вряд ли будут, потому что все, кто за нею бегает, конечно, не сто́ят и мизинца с ее ноги и что, закончив школу, она обязательно поступит учиться в институт в Москве. Нинка была в болонье, в нейлоновой косынке; Катя любовалась ею — так она ладно была скроена, одета, и даже рваные резиновые сапоги на Нинке сидели как-то особенно, облегая ее красивые ноги.

Катя молчала, слушая и не слушая подруг. Говорили все, но слышался только голос Лыковой — говорила громко, беззаботно, не боясь, что кто-то услышит. Катя за всю дорогу не проронила ни слова. Никто из подруг этого не заметил. И так ей стало обидно, так ей хотелось какого-то внимания, сочувствия, что чуть не разревелась.

У дверей она отстала. Никто не заметил, так все были увлечены собою. Катя направилась по Чапаевской улице и шла долго, пока не очутилась за городом, возле оврагов, наполовину полных воды; в овраги шумно скатывались со всех сторон мелкие ручейки. Под ногами чавкало; то и дело слышались крики перелетных гусей, низко пролетающих над городком. В ранних осенних сумерках чувствовалось, вот-вот упадет с неба снег. Далеко над степью и дальше — это над полями ближайшего совхоза — покоился стылый, промозглый воздух. Катя вышла к оврагам и некоторое время стояла, в недоумении припоминая, что раньше ей не приходилось видеть здесь столько воды, оглянулась, присела на корточки и уставилась на воду. Что ей думалось? Она глядела-глядела, потом встала, увидев человека, идущего по расхлябанной дороге в Котелино, подождала, пока он, безразлично посмотрев на нее, протопал мимо. Человек был одет в черное пальто, топорщившееся бугром на спине, а может, он на самом деле был горбатый, переступал медленно и осторожно; было видно, идет он давно, взгляд у него равнодушный, мимо скользящий. Ничего такого в нем Катя не заметила, но через минуту ей стало нехорошо, она даже испугалась, вспомнив глубоко надвинутую на глаза, вымокшую под дождем кепку, большое бледное лицо, глаза, встретившие Катин взгляд с тем безразличием, как если бы встретил он в степи лужу воды. Катя оглянулась. Как было неуютно, холодно, тоскливо кругом. «Что же будет дальше?» — подумала она о себе, присаживаясь на корточки перед водою. Катя внутренне видела себя, будто глаза смотрели каким-то обратным зрением, просматривая всю ее — от головы до пят. Поэтому как-то особенно чутко ей слышалось все, что происходит с ней. Прощупывая себя этим «обратным зрением», она никак не могла заприметить в себе признаки беременности, хотя чувствовала, что именно так оно и есть. Как она догадалась об этом, так с тех пор с нее и не спадал жар, все время у нее словно была повышенная температура. Мерила температуру — она была нормальная. Но все время в теле покоился какой-то сгусток, то и дело посылавший во все стороны тревогу, плескавший при воспоминании о беременности к глазам такие горячие волны, что у Кати рябило в глазах. Катя стояла долго, домой ушла, когда стемнело. Лежа в постели, слушала себя: что же будет дальше?.. Думала о Юре, который не появлялся уже давно. Иногда ей казалось, что теперь-то уж он, Юра, привязан к ней, желает того он или нет, незримой нитью. «Что же это за ниточка такая? — спрашивала себя, прислушиваясь к мышиным шорохам в подполе. — Как бы ее потрогать? Вот жила-жила, а тут р-раз — и опозорилась. А как узнает Иван Николаевич? А как узнают на работе? Лыкова со свету сживет своим смехом». Но как раз почему-то меньше всего Катя боялась Лыковой. Лыкова будет смеяться не над Катиным положением, а над тем, что она не сможет выкрутиться из этого положения… «Вот Марька — та другая, та начнет языки точить. Уж она разохотится».

Ночью Катя встала, не одеваясь, прошлепала к окну, — показалось, кто-то стоит с той стороны. Постояла, вглядываясь в темень. Стучал по стеклу с нахлестом реденький дождичек. Ничего нельзя было увидеть, только ощущалось за окном нечто огромное, властно покорившее в этот час мир, — то была ночь.

«Вот хожу, соображаю, — подумала Катя, укладываясь спать, как бы одновременно прислушиваясь к себе, стараясь что-то понять. — А дальше что будет? А дальше что? Что ж это у меня за жизнь такая — думать и волноваться! И так всю жизнь? — Она тихонько заплакала, жалея себя, Юру, свою непутевую жизнь. — Неужто жизнь моя вся такая? Неужто? Все ждала, ждала…»

Она вспомнила отца, мать. И вся жизнь представилась не чем иным, как непрерывным ожиданием чего-то прекрасного, полного радостного порыва, ожидания, ожидания во имя жизни… Ожидать и ожидать, и нет другого выхода.

— Катерина! — раздался громкий голос Ивана Николаевича.

Катя смолкла, перестала всхлипывать, услыхав, как что-то громыхнуло за стеной, и ее будто ветром сдуло с кровати, она вскочила с испугом, кинулась в соседнюю комнату.

— Дядь Ваня! — закричала она страшным голосом, шаря по стене выключатель.

— Катерина! — спокойно сказал старик.

Катя, услышав его голос, почувствовала слабость в ногах и опустилась на пол.

Старик включил свет, наклонился над ней.

— Что с тобой, Катерина? Нет, что с тобой, Катерина?

— Ой, дядь Ваня, думала, с вами стряслось страшное, — плакала Катя, поднимаясь с трудом. — Я думала… Я так испугалась! Ой, дядь Ваня, не могу… Чего ж я так испугалась?

Она села на табуретку, закрыла лицо руками и, плача, мелко засмеялась, потом быстро направилась к себе в комнату. И уже лежа в постели, слыша, как у нее лихорадочно стучит неуспокоенное сердце, подумала с облегчением: «Ой, как хорошо, если будет ребеночек! Это ж такое счастье. И кто мне его, такой щедрый, даст? Ничего мне больше и не надо. А что еще надо человеку, кроме вот такого счастья?»

Иван Николаевич все же заглянул в Катину комнату. Он что-то сильно недоумевал.

— Катерина, с кем ты нашептываешься? Вот лежу, а мне в голову разные мысли лезут.

— Одна, дядь Ваня. Одна. Сама с собой говорю. Меня тоже разные мысли так и бередят, так и бередят.

— А я-то мыслю: с кем она в шепоточки играет? А ты сама? — Старик включил свет, оглядел все углы. — Ну, да спи.

Катя улыбнулась, засыпая, а старик погасил свет, постоял в дверях, шепча и оглядываясь, и направился к себе.

С этого дня Катя старалась не думать о случившемся. Она отвлекала себя от мысли о происшедшем тем, что, мол, до «конца» еще очень далеко, а сейчас есть дела куда поважнее, полагая в душе, «про себя», это самым главным. В первое время, играя с собой в несерьезность, она повеселела. Мол, ей все нипочем, и так жить можно. И в этой игре с собой находила на время удовлетворение. Но временами она задумывалась, вслушиваясь в себя: что же там, внутри у нее? Часто Катя приходила с работы, садилась подле окна, подперев ладонями голову, глядела во двор и каждый раз пыталась мысленно проследить свою жизнь. В ее сознании обрывочно проносились мать, отец, приход дяди Вани. Но если раньше такие картины захватывали ее всю, то теперь они медленно проплывали где-то сторонкой, теперь прежнее не трогало ее особенно так глубоко, наводило грусть, но не потрясало; и еще она замечала, будто все это проходило через левую половину головы, а правая была занята неясным, таинственным в своей неразгаданности, полным ожиданий, тревог. Катя решила, что неясность и есть судьба ее настоящая, судьба ожидаемого ребенка.