Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Почему это?

— Не проквасилась.

— А что же мне даешь, поганица? Стало быть, я глубоко и долго проживший, с военной точки зрения стратегический старик, должен кушать, а ты нет, выходит?!

— Ой! Ну, так просили, дядь Ваня.

— А если я яду попрошу? Дашь? А? Дашь? Обрадуешься и дашь! По глазам вижу поганицу, хитра урка. Эх, молодежь, запереть бы вас туда, там бы вы по-другому запели. Не уважаете нынче почтенных. А пример с кого брать вам? Передо мной и глубокие старцы падали ниц! Падали и ползли ко мне на животе вшивом своем, просили у меня ума. Ума просили! Я родился, может, чтобы источать только один ум. В уме есть слово. То слово знаю на свете один я. В нем сила и огромная творческая бомба. Эх, Катерина, нет мне равных по уму. Нет. Нет. Нет. И не будет.

Иван Николаевич пустился в обычные свои брюзжания. А Катя слушала, ожидая, когда же старик продолжит рассказ о своей долгой жизни, о которой она, прожив столько лет вместе, ничего не знала. Дядя Ваня всегда начинал с того, что прожил долгую и длинную жизнь, но продолжать не продолжал, вечно намекая на что-то, о чем Катя могла только догадываться. Старик часто говорил о полной мудрости жизни где-то «там», но где это было «там», умалчивал. Засыпая за столом, он еще раз упомянул о своей удивительной жизни в центре Москвы, о стадионе, на котором играет его любимая команда «Спартак», проигравшая однажды на его «собственных глазах» никчемной, не умевшей правильно ударить по мячу команде «Динамо».

— Проиграла… — проговорил со слезами на глазах старик и показал на пальцах счет. — Проиграла… пять — ноль. Срам и позор невиданный!

Катя уложила его спать, кинула под лавку чемодан, в который старик успел уложить полотенце, мыло и самодельную деревянную расческу для ухода за бородой, постояла, прислушиваясь к сонному бормотанию на печи, и вышла в сени, все еще прислушиваясь — то ли уж к себе, то ли к чему-то еще.

Ночь уже властно охватила землю, выставила в редких просветах быстро несущихся туч сторожевые маяки звезд и принялась гонять волглый воздух по улицам да оврагам.

Утром Катя ушла на работу, а старик все еще спал.

Сыро было, хлябало под ногами, и на душе у Кати было так же нехорошо, как и в природе, — то ли от поздней осени, славной промозглым воздухом, ледяными лужами, к утру обмерзающими узорчатыми кромками тонкого льда, то ли от суматошно несущихся к югу туч, низко приопустившихся над землею, — Катя не знала. Недалеко от универмага буксовала автомашина, съехав с проезжей части гравийной дороги. Автомашина протяжно ревела, разбрасывая колесами во все стороны шматы грязи. Катя поглядела на машину и медленно направилась на работу.

Моргунчук в брезентовом плаще стоял за штабелями старых, разбитых ящиков и, делая вид, что работает изо всех сил, наблюдал за приходящими рабочими. Заметив Катю, он недовольно отбросил ящик и вышел навстречу.

— Зеленая Екатерина, — сказал он на ходу, неожиданно свернув на склад, — почему ты, несознательный гражданин, собралась опоздать на работу?

— Кто? Я? — удивилась Катя.

— Не я же! Мне из хорошо проверенных источников известно, что ты должна была сегодня опоздать.

— Кто ж — ой! — вам набрехал? — удивлялась Катя все больше. Ей было и смешно, и обидно.

В воротах появилась Нинка Лыкова, сонно потянулась, направилась под навес, где должны были сортировать картошку.

— Лыкова! — крикнул Моргунчук, снял шапку, протер лысину платком, пропитанным каким-то раствором, долженствующим способствовать прорастанию волос. — Почему опоздала? На две минуты! Слышишь аль нет? Премию надоело получать? Если каждый гражданин опоздает на две минуты… Слышь, что получится? Подсчитай, небось шибко грамотная!

— А кто, товарищ Моргунчук, вчера опоздал? — спросила Лыкова, торопливо оглядывая себя и махнув приветственно рукой Кате. — Пиши на меня, а я на тебя напишу в партийную организацию. Я на две минуты опоздала, а ты на два часа. Напишу, и все подпишут.

— Но-но! — построжел Моргунчук. — Уж и не пошутить у себя на работе? Вон Зеленая хотела нынче опоздать. Работать надо! Если каждый гражданин…

— Кто вам набрехал на меня? — перебила его Катя.

— Кто ж ему набрешет, кроме собаки шелудивой, — смеясь, проговорила Нинка Моргунчуку.

Кате он сказал:

— У мене разведка работает четко. Вы еще спите в сладеньком сне, а я уже все знаю про ваши мысли и деяния. Кто, где, чего. А на тебя, Лыкова, нет только атомной бомбы, — все ж не стерпел, с досадой проговорил Моргунчук, добавляя поспешно: — Молчу!

— Так-то уж лучше, — съязвила Лыкова. — А про атомную войну, так это было бы прямо прекрасно избавиться от таких мозгляков, как ты. Правда, Катя?

Катя смолчала, направилась под навес, стала обрывать подмороженные листья у вилков капусты. Вскоре пришли все. Кате стало легче. Нинка Лыкова была сегодня злая, то и дело распекала всякого, кто попадался под руку, но больше всех досталось завбазой. И только Кате сегодня от нее не досталось, она будто щадила ее. Под конец работы Лыкова взяла Катю под руку, увела в дальний угол и с явной злостью призналась:

— Получила вчера письмо от Гаршикова, из Москвы. В Котелино он не вернется, в Москве ему нравится, поступил учиться в университет, только не на тот факультет, на который хотел, забыла, как называется… Привет передал тебе одной…

— Мне? — вспыхнула Катя поспешно и пожалела, потому что увидела, как ревниво и подозрительно поглядела на нее Нинка. — Зачем мне?

— А у него спроси! У него узнай! Он ничего не написал мне, кроме одних ненужных слов. Катенька, ты только никому не говори. Ладно? Обещаешь? Ну, обещаешь?

— А чего?

— Честно?

— Когда я тебя подводила?

Нинка оглянулась и шепотом проговорила, сморщившись при этом, словно от боли:

— Первая ему написала. А он… А он… Не оценил. Ты понимаешь, Катенька, какой он страшный, холодный, равнодушный человек? Это он назло сделал. Подлец! А как думаешь, Репиной не пишет?

— Нина ты моя молоденькая, — отвечала Катя, не зная, что и сказать. Она никогда еще не видела, чтобы Лыкова плакала.

— Он… он… негодяй! — повторяла Нинка. — Я же ему все рассказала, что к нему отношусь не как к Моргунчуку, а он: «Слушая академиков, профессоров… У меня иная жизнь началась… эта… интеллигентная, нет, интеллектуальная. Нужно раздвигать горизонты собственной слепоты, чем дальше видишь, тем больше желание увидеть еще дальше. Шесть лет проучусь, а там увидим, кто кого — я науку или наука меня. Кто кого вперед ногами понесет. А пока слушаю академиков…» Слушай, слушай, а мы тут, Катенька, и без его академиков проживем.

— Давно-то пришло письмо?

— Месяц назад.

— А что ж молчала? — удивленно вскинула Катя глаза.

— Простая ты душа, Катенька. Тебе можно все доверять. Я все крепилась, не хотела никому рассказывать, а вот нашло сегодня на меня…