Владимир Мирнев - Дом на Северной

В такую рань еще наслаждались полным покоем тушканчики, суслики, отряхивали отяжелевшие перышки перепелки, степняки. Высунувшись из своих нор, тревожно смотрели на восток зверушки; еще не взлетали птицы, еще спали букашки; пауки в паутинных царствах промеривали свой путь на мокрой паутине, и только мошкара уже каруселью встречала восход, предвещая хорошую погоду. Вчерашний вечер был обманчив. И текущие облака, и торопливый шепот встревоженных ветром листьев, с поспешной опаской слетавших с деревьев, — все это не закончилось ожидающимися дождями, непогодой, как думалось. Теперь, глядя на клубки мошек, веселой каруселью встречавших восход, Катя сразу определила: быть вёдру. Она сняла с себя кофту, сложила и осторожно опустила на нее Юрину голову и, освободившись, встала. Недалеко возвышался курган. Катя заспешила к нему, продираясь сквозь высокий, закоричневевший к осени, неломкий от обильной росы бурьян. Курган весь пестрел сусличьими отнорками; у подножия его, где рос высокий бурьян, приютилось большое количество перекати-поле. Катя с трудом пробралась к кургану. Коршун, всю ночь дремавший на столбике, кем-то давным-давно вбитом в макушку кургана, с неохотой взмахнул мягкими после ночной дремы крыльями и опустился невдалеке, потом опять взмахнул и низко понесся над степью, высматривая полевок. А Катя взобралась на вершину, огляделась. Уж было утро, но все живое еще спало, кто укутавшись в туман, кто спрятавшись под бурьян, а кто в нору, кто в еще не растаявшие кое-где, жиденькие, зыбкие сумерки.

Вдалеке что-то чернело. Приглядевшись, Катя определила — машина.

На работу Катя по обыкновению опоздала. Заведующий базой Моргунчук сделал ей строгое внушение, заявив о необходимости в этот ответственный момент сложного международного положения приходить на работу «тютелька в тютельку».

Моргунчук был с лица тонок, с красивым прямым носом, сердит на свою проплешину, всегда тщательно скрывал ее, начесывая волосы на облысевшее место, пучил глаза. Подчиненных он отчитывал так, будто те были виноваты не только в сиюминутном грехе, но и во многих других, о которых он, проницательный человек Моргунчук, знает, и всегда выходило, что грехов он знал больше, чем те, кто совершил или мог совершить этот грех. Он мог с полным основанием сказать первому встречному: «Ты виноват!» — и был уверен, что не ошибся, потому что когда-то все-таки в чем-то, но этот первый встречный был или будет виновен. Это было отправной точкой жизни Моргунчука. Отправная точка жизни стала и его отправной точкой руководства на овощебазе Котелина.

Моргунчук в то утро стоял в воротах без фуражки, полагая, что волосы от солнца или от дождя обретут способность регенерироваться и лысина его неожиданно покроется густыми волосами. Дома же он в великой тайне натирал лысину растительным маслом, прослышав, что подобные процедуры весьма способствуют прорастанию волос, и накоплению мудрости. Моргунчук при всем при том носил галстук, считая такое свидетельством высокой культуры, носителем прогресса на современном сложном историческом этапе. Как говорил, одним словом, Гаршиков: «Бо-олшой человек дремучая Моргунчук».

— Это ты опять опоздала?! — сказал он так громко, завидев Катю, что она от неожиданности вздрогнула.

Моргунчук любил говорить громко, чтобы все слышали, преследуя, как он считал, чисто педагогическую цель, полагая таким образом внушить подчиненным необходимость ходить исправно на работу, а себе — право появляться в любое время, не беспокоясь о том, что они придут на работу не вовремя. Будучи не первый год женатым, он тем не менее по очереди ухаживал за всеми женщинами, работающими на базе, и всеми по очереди был отвергнут. Однако такое обстоятельство не обескуражило себялюбивого Моргунчука, но зато породило в нем безудержное стремление доказать, что все они потому отвергли в нем мужчину, что ни больше ни меньше, как поняли «свою недостойность».

— Понимаешь, что такое десять минут опоздания?! Погоди, не уходи. Я с тобой, кажется, разговариваю! Преподобная Зеленая! Пого-оди! Зе-ле-на-ая! Ты понимаешь, у нас в СССР проживает двести с лишком миллионов людей, а может, в данную секунду родилось еще немало. Соображаешь, если каждый опоздает на десять минут? Сколько получится?.. На столько времени удалится наша главная цель и наше движение!

Катя остановилась, не слушая его и, так как подобное приходилось слушать уже не первый раз, все еще переживая бессонную ночь. Заметив, что его не слушают, Моргунчук понял, что она опоздала из-за каких-то своих дел. Наперед зная, что за каждым человеком водится грешок, а следовательно, его всегда можно ругнуть и обязательно попадешь в цель, Моргунчук, как обычно, подозрительно посмотрел на Катю, ехидненько сощурил глаза, как будто уже уличил Катю в грехах.

Заметив его ехидненькую улыбочку, Катя повернулась и быстро ушла под навес. Подле бурта сидели ее подруги, укладывая картошку в мешки. Она села, прихватив пустой мешок, и принялась набирать картошку.

— Чего циклоп придирается? — спросила Нинка Лыкова, не поднимая головы, быстро кидая в мешок картошку и отбрасывая в сторону гнилую.

Катя не ответила. Она просто не слышала; ее все влекла какая-то мысль, которую она силилась ухватить, но эта мысль, приятная, нежная, от которой в голове стоял радостный звон, вилась вокруг да около, и поймать ее было невозможно. Но и оттого, что мысль вилась рядом, прекрасная, хотя и непонятная, ей стало удивительно хорошо, и она боялась одного — упустить эту непонятную мысль.

Женщины к обеду устали и сели отдыхать, а Катя работала, не замечая по-прежнему никого вокруг, пока Лыкова не обняла ее сзади за плечи и не опрокинула на спину. И тут женщины расхохотались так, что вернувшийся из дому сторож Деряблов уставился на них, удивленно хлопая глазами.

— Жеребчихи, — проговорил он довольно, улыбаясь и глядя на них повеселевшими глазами.

— Сам ты мерин сивый! — крикнула Нинка Лыкова. Деряблов обозлился, сплюнул и направился в угол базы, куда недавно привезли машину моркови. Он очень любил морковь. И ни разу за свои семьдесят пять лет не наелся ее досыта, до отвала. Выбрав самую крупную, сел, очистил ее и с наслаждением откусил, зачмокал, морщась от боли, так как жевать было почти нечем — во рту у него торчало несколько коричневых обломков. С сожалением старик подумал, что теперь в жизни он не сможет восполнить этот досадный пробел, и пожурил свою непутевую жизнь, лишившую его еще одной радости.

— Федотыч, жуешь? — спросил подошедший Моргунчук.- — Кого?

— Ай не видишь? Морковка.

— Так, Федотыч, ведь в СССР двести с лишком миллионов жителей, если каждый по морковке… Это двести с лихвой миллионов штук морковки. В куче этой и тыща не будет…