Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Если только отдохнуть немного, — согласилась Катя, присаживаясь рядом. — Скажи вот мне, Юра…

— Чего сказать? — Он взял соломинку в рот и стал водить по Катиному лицу.

— Ой! — воскликнула Катя. — Скажи мне, Юра… Только откровенно, а то будет неинтересно.

— Давай лучше пойдем, поговорим по дороге.

Они встали и направились по степи. Катя каждым своим нервом чувствовала малейший шорох, малейший порыв ослабевшего ветра, каждый вздох идущего рядом. Она молчала, обидевшись, что он не дал ей высказаться до конца.

— Ну, Зелененькая? — спросил Юра.

Катя смолчала.

— Что ты у мене хотела спросить?

— Ой, да ничего… Чего уж спрашивать! Пойдем искать твою машину.

— Нет, ты скажи, Катенька, — останавливаясь, сказал Юра и взял ее за плечи.

Катя отстранилась.

— Хорошо, я тебе скажу. Говорят, мечта — это крылья. А вот ты имеешь эти крылья? — торопливо спросила Катя.

— Ну, Зелененькая, — рассмеялся Юра, — скажешь же ты! А? Скажешь… Мечту? Мечту ту, Зелененькая ты моя Катенька, мы имеем. Я вот Горького читал про старуху Изергиль и про сердце Данко. А мечту имеем мы, — задумчиво проговорил Юра. — Еще бы! Еще бы не иметь мечту! Конечно, имеем. А ты?

— Нет уж. Ой, хитрец! Мы о тебе ведем речь, — засмеялась Катя. — Нет уж, Юрик, давай говори.

— Ладно, Зелененькая. Вот погляди туда — ничего не видишь? Фу-ты от Марфуты, мне показалось, что вижу огонек.

— Ой, и мне показалось! — воскликнула Катя, останавливаясь и придерживая Юру за руку. — Продолжай.

— Первая мечта, Катенька, — это вот как увидел тебя, так захотелось поласкать тебя, погладить, моя красавица. У меня мечты — очень много их. На каждый день. А вообще хочется — иметь хорошую машину на ходу, всегда новую, чтоб она работала, как часики золотые швейцарские, чтоб все хорошо. Съездить в Африку, поглядеть на крокодилов живых — это мечта детства. Поглядеть в тот айн момент, когда крокодилы и бегемоты подерутся. Все ж интересно. Кто кого осилит? И тот здоровый, и у того зубы — будь здоров. В Америке посмотреть на небоскребы. И главная моя мечта — после смерти, чтоб не в землю закопали, к червям, а спиртом залили, в стеклянную банку, которая поболе, положили…

— А чего ты в спирту будешь делать? Пить его не сможешь, не разведенный же, — рассмеялась Катя. — Чудак-человек! В спирт захотел.

— Как чего? Жить.

— Да как ты там будешь жить, чудак-человек? Тебя туда положат после смерти. Чудотворец ты смешной. Вот придумал, ну, обсмеялась я!

— Как-нибудь выкрутимся там, в банке. Может, оживу. Всяко бывает. Говорят, живут, говорят — вот святое слово, бывает. — Юра даже растерялся от Катиного смеха. — Я и не подумал. Вот черт же надоумил мечту иметь спиртовую…

— Ой, умора! — смеялась Катя.

— А знаешь, Катя, у моего дружка собаку звали Кабсдох, — сказал Юра то, что говорил всегда, когда попадал в неловкое положение и появлялось сильное желание пошутить над собой.

— Ой, ну и что?

— Как что? Интересно.

— Ну что тут такого интересного? — все еще смеялась Катя, беря Юру под руку, удивляясь его наивности, его странной, как ей казалось, глупой мечте. И тут неожиданно для себя она вспомнила, как ждала его, как давала себе слово больше не встречаться с ним и вовсе даже не разговаривать; столько было передумано, пролито слез от обиды на него и на себя, а теперь все забыто, и ей приятно вот так бесконечно идти с ним, будто ничего плохого и не было. — А интересно было тебе, когда целый месяц не приходил? Что думал?

— О ком? — спросил Юра.

— Ой, о ком! О ком ни о ком, а вот кое о ком. Просто думал о чем? Или ничего такого в голову не приходило тебе?

— Я тебе говорил, машину отобрали. Дел-то у меня, Катенька ты моя Зелененькая, много. Дел полно. Думать некогда. Рабочему человеку не думать, а делать надо. Вот в чем погибель моя — дел невпроворот. Ей-бо!

Катя смолчала. Она ожидала не такого ответа. Выходит, о ней он и не подумал, а занимался своими делами. Показалось даже: Юра что-то скрывает.

— А ты о себе ничего не расскажешь? — спросил Юра, остановился, пытаясь разглядеть что-то смутно чернеющее впереди.

— А что я? Я помню, как мама мечтала в войну. Она была красавицей, не то что я. Волосы у нее были черные, вились, а с лица белая-белая и руки вот такие длинные, узкие, как у княжны какой. А и фамилия девичья у нее, правда, была не частая — Нарышкина. И вот она мечтала всегда вслух. Говорила тихо, так тихо, я даже пугалась. Я спрашивала: «Мама, ты что делаешь?» Она отвечала: «Мечтаю, чтобы кончилась война, а мы все вместе поедем путешествовать, будем жить на берегу Волги в палатке, а по утрам отец будет ловить рыбу — это его любимый отдых. Мы с тобой разведем костер для ухи, а потом будем купаться. Понимаешь, все втроем!» Для нее это была самая главная мечта. Ах, как я ее понимаю! Она после уж войны-то умерла. И все говорила: «Доченька, на кого ж я тебя, бедненькая, оставлю?» Она знала, что умрет, готовилась к этому…

— Зачем? — растроганно спросил Юра, которого тронул Катин тихий голос, рассказ о ее матери, имевшей мечту, чтоб закончилась война и возвратился ее муж, после гибели которого она не смогла жить. Ему было жаль Катину мать, правда, жалость эта была мимолетная и сильно расстроить его не могла, через минуту он рассказанное забыл и с тревогой глядел по сторонам, высматривая машину.

Они ходили по темной степи долго. Возвращались, как им казалось, строго назад, некоторое время стояли, оглядываясь, но все было напрасно. Сели отдохнуть, потом лежали молча, было не до разговоров обоим. Юра пытался по звездам определить, где они находятся, но, кроме Полярной звезды, он других звезд не знал, а Большая Медведица, которую он еще знал, была постоянно скрыта облаками. По совету Юры решили идти прямо на Полярную звезду, полчаса торопились к Полярной звезде. Устали и сели отдохнуть. Юра, положив голову на колени Кати, сразу заснул. Катя крепилась, стараясь не уснуть, но сон морил, и она, вспомнив Ивана Николаевича, который будет ругать ее, злиться, волновалась, собиралась разбудить Юру, надеясь сию же минуту разыскать машину и вернуться домой, но Юра так жалобно свистел в обе ноздри, так сладко спал…

Катя проснулась рано. Рука, неловко подложенная под голову, занемела; ноги устали от тяжелой Юриной головы. Серый сумрак просыпающегося утра покоился над повлажневшей, еще сонной степью, в этом сумраке, казалось, кто-то жил, шевелился, глядел на Катю своими невидимыми глазами; там и сям пятнами лежали тени не сломленного за лето бурьяна; местами клубился летучий туман, вытягивался над землею, разлохмачивая во все стороны свой белесые космы, а на востоке, где сгрудились большие стада облаков, пробивались из-за земли чистые, упругие пучки лучей, и от них там с каждой секундой становилось все ярче, сине-зеленые, желтоватые, палевые полосы забороздили небо, бросая на землю неверные свои отблески, от которых, тревожно и беспокойно вытесняя сумрак, заходили по степи пятна света. И вот жидкий свет вдруг полыхнул с такой неожиданной силой, с такой яростью выплеснулся из-за края неба, что на земле стало светло.