Владимир Мирнев - На маленькой планете

Когда Егор сказал, что заказал билеты на самолет, Евдокия, никогда не летавшая на самолетах, совсем не испугалась, как того ожидал сын, а только спросила:

— Так, однако, шибче?

— Завтра уедем в Караганду, садимся сразу же на самолет и еще до обеда будем в Омске, а к вечеру или еще раньше — в Кутузовке.

Евдокия согласно кивала головой, но в душе не верила, что завтра будет в Кутузовке. Слишком много было пережито и передумано, чтобы вдруг сразу оказаться в Кутузовке.

В самолете Евдокия украдкой взглядывала на сына, до конца не понимая того, что сын ее и самолет и завтрак в самолете воспринял как должное, как разумеющееся, на самолеты в аэропорту смотрел просто, не удивляясь и не проявляя интереса к ним, будто это были овцы.

— Он в окно глядит, — подтолкнула она сына, глазами показывая на мужчину, уставившегося в иллюминатор.

— Пусть глядит, раз нравится, — ответил Егор.

— А разве можно?

— На то и иллюминатор. — Егор по-прежнему читал газету.

В Омске они ехали на вокзал на такси, а потом на электричке добирались до станции Марьяновка, от которой до Кутузовки было еще шестьдесят километров. В Марьяновке Егор пошел на станцию, где встретил бензовоз из соседней с Кутузовкой деревни.

Было далеко за полдень, когда они вышли из машины. Солнце стояло еще высоко; мягкий, теплый ветер вяло вихрил березовые леса, выдувал из яров и болотистых, лесистых низин влажный, прохладный дух, и вокруг поэтому был разлит пряный запах костяники и всякого лесного разнотравья.

Они присели в березовом лесочке и молча глядели на распластанную под солнцем коричневатую в обхвате зеленых лесов деревушку.

— Ну? — спросил Егор. — Вот и деревня наша.

— Она! — продохнула Евдокия и тихонько привстала, разулась и вышла на пыльную дорогу. Она бормотала про себя какие-то слова, оглядывалась на Егора, не веря, что он не снимет свои модные коричневые туфли и не пройдет, как она, босиком по мягкой, щекочущей ноги пыли.

— Чего ты не разножишься? — спросила она, когда они медленно шли к деревне.

— Кто увидит, буду я, как журавль, босиком.

— А я-то неразумши три года по землице ходила, ноги ныли, а не разуешься. Опять же: сын — директор! Не пойдешь босиком, засмеют. А я всю жизнь привыкшая босиком. У нас, почитай, тут и родни одни Волковы остались. Одна Маруся живет с сыновьями.

По дороге Евдокия оживилась, суетясь, спрашивала о чем-то сына и, не дождавшись ответа, начинала рассказывать торопливо, сбивчиво, одновременно что-то выглядывая в перелеске, в кустах берез, заходила в лес, осматривала зарубки на деревьях, какие-то только ей известные осины и березы, обходила их, трогала руками, останавливалась, задумываясь на миг, что-то вспоминая, и шла дальше.

— Это не может быть такое, чтобы мы уже приехали! — сказала она. — Что-то не то. Вот знаю: по этой стежке мы всегда топали с косьбы. Так намахаешься, так наукосишься, пот в три ручья бежит по спине, по лодыжке щекочет, а кофта и юбка мокрые, и все точно из бани. Вот видишь, куст ракиты? Марусю тут как схватило, как скрутило… родила она сына здесь. Вот видишь, осинка большая? А тогда она прямо на нее упала и сломала ее, а смотри, поднялась, живет, к счастью ведь упала. На удивление прямо.

У перекошенного, с проемами в перелазах плетня из коричневого, покоробившегося лозняка Евдокия оглянулась и замерла. Ничего не было необычного там, куда она глядела: узкий проселок петлял на изволок между низкорослыми корявыми березками, потом вынесся из лесочка, черной прогалинкой перекинулся к околку и, спрятавшись за его синей разлапистой кроной, прилег в тени.

За лесочком смотрелись ковылистые ровные луга, над которыми неторопко нахаживал ветер, лениво трепал за космы траву, разливая вокруг матовые, серебристые тона, гоняя из одного луга в другой запахи осины и земляники, кружа над лесами, и потом волнами швырял на деревню посреди белого дня густую синь, забрасывая людей запахами луговых и лесных трав.

И ветра почти не было, но и везде он был. Копошились под деревьями тени, ползали, будто что-то обронили; хрипло на жаре кричали перепела, да перекликались с ними пеночки в овражистых лесах, да скрипели осины и били в ладошки березовые ветки.

Незаметная вокруг проходила жизнь, тихая.

Егор не видел ее и не угадывал, а у Евдокии зашлось в груди от лесов, и полей, и лугов, и от низкого, мягкого, пестрого неба, и оранжевого солнца с недлинными, широкими лопаточками лучей. Евдокия смотрела кругом — это была Кутузовка.

У Волковых никого дома не было. Длинная саманная изба, покрытая дерном, была недавно выбелена, во дворе бродили куры, громко кричал в закутке поросенок. Вошли в избу и присели.

Окна завешены одеялами, платками, но все равно летали, жужжа в полутьме, мухи.

— Вот те на! — удивилась Евдокия.

— На полях работают, — сказал Егор.

В избе тоже недавно побелили. Табуретки, лежанка, лавка, чугунки — все было покрыто газетами и огромными завялыми лопухами.

Вскоре во дворе раздался громкий голос:

— Кричишь! Я те покричу! Супостат! Я те поголосую, я те язык вырву! Не добила тебя, когда надо было, так добью. Я те поголосую, супостат. Срамник паршивый!

Поросенок смолк. Женщина вошла в коридор, заглянула в переднюю.

— Ой! — вскрикнула. — Прочь с глаз, бес! Да никак Евдокья! Мать родная! Да кого я вижу? Да какими судьбами-дорогами? Да вы ли это? Не ждала и не гадала. Да что ж это такое!

Она обняла Евдокию, ощупала ее, все еще не веря себе, потом, убедившись, что это Евдокия, заплакала.

Маруся была моложе Евдокии на десять лет и приходилась ей золовкой.

Успокоившись, Маруся увидела Егора.

— Никак твой? Да никак Егор? Да не похож. Да он такой был, помню, малюсенький, господи. Пролетело время, и нет его, а оне растут, а оне растут, сыновья и дочерья. Перелетное время. У меня на деревне один сын остался, а трое — нет их, по разным местам и работам работают. И не пишут. Вот как. А Алешка-то тракториствует. А твой?

— Директор. Он институт кончил на пятерки. Во Фрунзе. Он у меня директор. Курсы еще ученые закончил. Да все мои по-выросли умственно да поднялись на должностях.

— Да сама как живешь? Не скучаете? О таком заглухье разве наскучишься? И то правда, что уехали. Живете хорошо?

— А чего ж, живем неплохо. Напред куда жили как хужей. А сейчас ловчее. Он директор. У нас дом и все есть. А скучать нам не но чему. Что у нас тут дом или огород какой? Все продано. У меня все сыновья да дочерья не пьющие и письма исправно пишут, да и работки куда как меньше, чем здесь, а дома у нас плита с газом, а газ привозной, и ни дров тебе не надо, ни кизяку — горит, и вся тут. И делать, поди, нечего, как баре какие, живем, в дому прибрал, и сиди, и плюй…