Владимир Мирнев - На маленькой планете

— А у нас все ж не так, — сказала Евдокия, и на ее глаза навернулись слезы. — У нас за пряслами трава. Такая, хоть косой швыркай. Бывало, дед твой, Петр, утречком косу в руки, и только слышно: швырч-швырч! Босой он, в исподней рубахе по росной траве идет и швыркает. Отец твой уж не косил. А уж за домом… за лугом лес.

— Знаю, мама, знаю, — сказал Егор. — Я знаю.

— А тут степя, да степя… да бугры, — обиженно сказала Евдокия, привстала, одернула на себе платье и пошла валко по двору.

Никогда Евдокия так часто не вспоминала Кутузовку и не была так придирчива к тому, что вокруг. Заболев, она осунулась, почернела лицом и все чаще и чаще вспоминала Кутузовку, деревню в Сибири, где прошла ее жизнь, и Егор стал задумываться над тем, чтобы съездить туда.

Мать походила по двору. У Егора, глядевшего на то, как она сноровисто семенит, покрикивая на уток, отлегло на душе. Походив, она снова присела на лавочку и уставилась на холмы. Палевость стекла с неба, и оно густо позеленело. Холмы до мельчайшей складки на вершинах обозначились на фоне зари, но в их теневой стороне, казалось, происходила какая-то странная, неведомая Евдокии жизнь. Веками стояли холмы, веками неподвижно смотрели они вокруг, и непонятно было, сколько они еще будут стоять, рождая в душе тоску, заставляя задумываться над их судьбой и над тем, что никогда не поймет человек, — над своей жизнью. Глядя на холмы, Евдокия думала вовсе не о них, а о своем доме в Кутузовке, который она продала. От воспоминаний ей было легко и тяжело, и она трудно вздыхала.

— Вечер уж, — сказала Евдокия. — Ты, Егорушка, никак кушать хочешь?

— Да нет, мама. Я ездил в четвертое отделение, там поел.

— У нас, однако, в такую пору светлее, — сказала Евдокия. — Маня, бывало, идет, а у нее из вымечка молочко так и брызгает, а она, бедная, мычит, она мычит. Чтоб, думаю, корова и так мычит, а у нее молоко на землю капит. Ей-то жалко. Понимает, а корова всего. И тебя она выкормила. А что, не так? Повзрослели, возгордились, кто в Москве, кто где, а ее я одна вспоминаю, кормилицу нашу. Всех одиннадцать выкормила. Разве не так? Грешно нам перед ней, ой, грешно как! А скажи людям, так меня засмеют ведь, а?

— Да не засмеют, — ответил Егор и встал. — Почему? Что, люди не понимают, что такое корова в то время?

— У всех ходят еще стельные, а она у меня до отела давала молока и после отела цельное ведро зараз. Я уж ее упрашивала: хоть с недельку отдохни — нет! Уж ты был охочий до молозива. Как наварю, а оно как яичница! Где такую корову ноне найдешь? Сейчас таких и нету. Таких две-три, а то и меньше во всем белом свете за сто лет бывает.

Егор вспомнил бурую, широкую в боках, свирепую корову. У нее был один длинный рог с отломанным кончиком, но она наводила страх не только на детей, но и на взрослых.

— Ну и ну, — засмеялся Егор. — Зайдет к кому-нибудь в палисадник, приложится к капусте, и никто ее не мог выгнать. Бежали к тебе…

— Никто, — согласилась гордо Евдокия. — Никто. Даже батька. Стоит, хрумкает, а никто не выгонит.

— Никто, — сказал Егор. — Никто.

Он задумался на время, потом ушел в дом и с кем-то заговорил по телефону. Евдокия старалась понять, о чем он говорил, но не могла и, не выдержав, вошла в дом.

— Чего? — спросила она.

— Да так, — ответил Егор. — Давай, мам, пригласим женщину, чтобы помогала тебе по дому?

— Чего ты, сынок, — запротестовала Евдокия. — Чего ты? Да я сама нешто неспособная? Да у меня ране ишо какое хозяйство было! А сама справлялась, батька не шибко-то старался. А сейчас что? Не то хозяйство. Где убрать, курей накормить — я сама. Чужой человек — чужая душа. Да и какая я госпожа? Не надо, Егорушка. Не надо. Мне только поглядеть на Кутузовку, а я окрепну, в сон войду. Ты меня не обижай. Я и сама на все способная.

Евдокия засуетилась, поставила на плитку кастрюлю, зажгла газ и забегала-забегала, как бы показывая, на что она способна, шикала на сына, не позволяя ему помогать.

— Да нешто ты не мужчина? — говорила она. — Женишься, ить опозоришься, будешь жене помогать по женской работе. И не думай, пока я жива, не допущу. У тебя сколько животин в совхозе?

— Восемьдесят шесть тысяч.

— А за каждой нужен гляд да гляд. Это ж Казахстан, целина. По отделениям, Егорушка, ты, чай, наездишься за день, что упаси господи. Мотаешься, мотаешься на этой машине, а она не живая, она разве понимает, что ты устал? Трясет — и вся тут.

В коридоре стояла плита, было прохладно, темно, в углу копошились мухи, и Евдокия несколько раз включала свет и смотрела, где это они копошатся.

— Раньше ты меня сама заставляла, — сказал Егор.

— Раньше? Раньше ты не директорствовал. Да как тебя было не заставлять?

— На работе я начальник, — сказал Егор, смеясь, — а дома кто? Дома я подчиненный тебе.

— Работай, — довольная отвечала Евдокия, — мне что, работай. Тебе хуже только. — Но вдруг Евдокия замерла, прислушалась, услышав, как скрипнула калитка. — Иди! Иди отседа. Кто-то идет. Иди! Да ты меня на всех ославишь.

Егор ушел. Постучали в дверь, и Евдокия включила свет.

— Входите, — сказала она.

В дверях показался старик казах. Он быстро-быстро моргал и чему-то улыбался.

— Много здорова, бабушка, — сказал он, снял шапку и положил ее на табуретку.

— Проходи, батюшка, проходи, — сказала Евдокия. — Ты сам-то старчее меня, а как кличешь, какая я тебе бабушка? Чего кличешь меня так? Поглядел бы на себя. Бороденка жиденькая и лысый, как бел свет. Какая ж я тебе бабушка? Да проходи-проходи, чего уставился?

Старик улыбался, и по тому, что молчал и радостно поддакивал, можно было догадаться, что он ничего не понимал.

— Много здорова, — повторял он, улыбаясь. — Много здорова.

— Да спасибо, батюшка, спасибо, уж твоими молитвами и живем. Я чтой-то прихворнула, однако. Вот садись, вот чайку попьем да по старости поговорим. Ничего, сдается мне, ты не понимаешь? Русский язык надо понимать. Он же по-русски весь свет лопочет. Англицкие люди да эти бусурмане, французами что нонче называются, так талдычат по-нашему, что завидь берет. Жидкие люди, а как говорят! А тебе и подавно бог велел.

— Понимаю, — сказал старик. — Мене Егор Никанорович вызывал.

— А он, Егорушка Никанорыч, читает. Он завсегда так: придет и тут же за газету. А как же, мир-то большой, а ему все знать надо. Газеты, журналы — это его дело. Он даром чтоб сидеть — сроду такого не бывало. Не ест, не спит, а читать ему — и вся тут. Он нынешний человек. Ты проходи к нему. Мир большой, а он один на всех.

Старик ушел. Евдокия приготовила есть, выключила свет и присела у порога. Сизые, прозрачные сумерки заволокли землю, выпили все звуки, и стало тихо, пустынно в поселке. Далеко, ближе к холмам, над степью повисла тонкая полоска тумана. Туман двигался медленно, будто и ему в этой пустой тишине, в этом немом покое тоже хотелось сидеть и мечтать, будто и на него находили в такую пору странные, забытые однажды мысли, и сейчас он, стараясь не шелохнуться, вслушивался в себя, вызывая старое к жизни. Евдокия вспомнила сына Леню, убитого на войне…