Михаил Миляков - Лавина

Он вспомнил: еще когда только выбрался из снега и оглядывал скалы, надеясь увидеть товарищей, небольшой уступчик, присыпанный снегом, попался на глаза (всегда останавливает внимание, удивляет ровная площадка в скалах). Тогда, кажется, слева уступчик был и ниже, много ниже. Теперь… Сергей приподнялся и в сгущающихся холодных сумерках разглядел его. Никуда не делся, не померещился. Крохотный, уместится ли палатка? До него… Да, отсюда меньше десяти метров. Невыносимо огромным показалось Сергею это расстояние. Но ничего другого отыскать он не мог, и не было другого.

Глаза боятся, руки делают — Сергей нащупал веревку, которая шла от Жориной обвязки, попробовал вытянуть из снега. Веревка вмерзла, выбрал всего ничего. Но в рюкзаке, он помнил, был моток репшнура, на всякий случай. Вот он, тот самый случай… Нашел сразу, размотал, прощелкнул в карабин Жориной грудной обвязки, другой конец — метров пятнадцать — к рюкзаку. Выложил крючья, кошки, прочие ненужные вещи. Добавил из Жориного хлеб и колбасу. Вид еды был неприятен, мысль о ней вызвала отвращение. Запихал еще Жорин спальный мешок, свитер. Перекинул репшнур через плечо и… двинулся.

Как и прежде, выжимаясь на локтях; падая грудью на снег; подбирая руки; снова выжимаясь…

На его счастье, снег в буграх и впадинах, корявый, не очень рисковал Сергей скатиться, да и ползти приходилось несколько вниз. Но днем было жаркое стремление как можно скорее отыскать Бардошина, были надежды, наверное, потому и меньше страдал днем. Теперь боль неотступно, не давая минуты роздыха, терзала его. Сергей устал терпеть, устал превозмогать, но терпел, и превозмогал, и тащил себя по жесткому смерзшемуся снегу. Заставляя себя не сосредоточиваться на боли. Есть же что-то другое на свете: есть площадка, не так уж далеко до нее, есть…

— Ты ккуда? — голос Жоры. — Не оставляй меня одного. Из-за тебя я в лавину попал. Ты меня бросаешь…

Сергей обернулся, просипел задохнувшись:

— Жди! — И не слушал больше.

Впереди отделенная менее чем десятью метрами, каждый из которых так недоступно велик, маячит скальная площадка. Отверделые мышцы не подчиняются. Кровь стучит в ушах. Сердцу тесно в груди, оно заполнило ее всю. Легкие с неохотой, с натугой, с хрипом качают пустой воздух. Безжизненные ноги задевают за неровности…

В минуты полного изнеможения — обмякший, недвижный, только спина с остро выпирающими лопатками вздымается в частом дыхании — Сергей как проваливался в безгласную, бездонную глубину, куда не доходили ни стоны и жалобы, ни боль, ни мысли, ни тоска, ни надежды…

…И, одолевая засасывающую неподвижность, полз дальше.

Парализованные ноги, измученные нервы, обессиленные, отказывающиеся повиноваться мышцы — ничего этого нет. Есть необходимость, суровая и властная. И есть смертное упорство. Оно диктовало: подбери локти, обопрись… И бицепсы сокращались, локти действовали подобно рычагам и передвигали неуклюжее, не подчиняющееся, не желавшее ни в чем участвовать тело. Внутренне он ждал, что вот-вот не сумеет и головы поднять. Однако проходили минуты и минуты, он полз, забывая, что ползет, упрямо, упорно, с бесконечным терпением подвигался вниз в сторону уступа. Полз, ощущая приток новых сил: они являлись в тот последний, запредельный момент, когда готов был согласиться — все! Больше не сдвинуться ни на сантиметр. Полз по заледенелому, колючему снегу. Полз…

Репшнур, обвивавший плечо, натянулся. Сергей забыл про рюкзак и не сразу сообразил, что необходимо делать. Тут еще… Отдуваясь, как после испуга, чувствуя, как падает и громко стучит сердце, вытащил за репшнур набитый рюкзак.

Самым трудным, вероятно, самым трудным делом в его жизни было подняться на небольшой этот заиндевелый уступ, где намеревался расстелить палатку.

Негнущимися, потерявшими чувствительность пальцами водил Сергей по округлому краю в поисках зацепок. Шалые, невозможные мысли роились. Что, если площадка непригодна? Или ее вовсе нет? Не существует. Почудилось… Как почудилось… Ведь не думал о Регине совсем, и будто за плечо тронула, и дыхание ее над самым ухом. Вот только что, когда рюкзак, когда репшнур, к которому рюкзак привязан, натянулся…

«Есть!.. Должна быть, никуда она не могла исчезнуть, та площадка, — убеждал он себя. Не может случиться, чтобы после всего, что он испытал и вытерпел, постигло еще это».

…Пальцы нащупывали что-то, цеплялись и срывались, и он тяжело оседал вниз; лежал, прижимаясь головой не то к снегу, не то к камню; ничего не помня, не осознавая, в тяжелом, вязком, все более густеющем мраке, зная одно, не оставляющее его — «надо». Снова ободранные, кровоточащие руки тянулись вверх; вновь и вновь ощупывали камень; он подтягивался, едва помороженные, почти не сохранившие способность осязать подушечки пальцев задерживались на чем-то; и срывался. Скрипел зубами от боли и невозможности смириться, бросить упрямые, изводящие его последние попытки. Подтягивался снова с тупой беспредельной настойчивостью. Подтягивался и срывался, покуда, сам не зная как, втянул себя на гладкий, почти целиком обтаявший и уже заиндевелый уступ.

Испятнанный своей и Жориной кровью, в порванной одежде, с помутившимся от страданий и напряжения рассудком, лежал Сергей на своем уступе. Сквозь изнеможение в вялом течении мыслей пробилось почти не ободрившее его понимание, что и на этот раз победил. Слишком тяжело доставались его победы. Слишком многого потребовали.

Мысли путались. Наступали долгие перерывы, когда лишь гул его крови наполнял мозг и мрачные, грубо вырубленные силуэты скал, будто повинуясь неровным толчкам его крови, перемещались то ли в открытых, то ли в закрытых глазах. Он старался вспомнить, что еще надо. Далось это не сразу.

Наконец он втащил рюкзак. Пристально, напряженно вглядывался в холодную мглу. Хотел крикнуть, но склеенное горло издало лишь хриплый, самому непонятный звук. Он скорее угадывал, чем видел на снегу черное неясное пятно — Жору. Потянул за репшнур, уходивший в эту глухую, почти осязаемую на ощупь тьму, не согретую даже отблеском звездного света. Что-то изменилось там, какие-то слова донеслись…

«Ты давай… отталкивайся…» — мысленно сказал Сергей и принялся выбирать репшнур.

Стоны. Бормотанье. Кашель и захлебывающиеся всхлипы, шорох и стоны…

Сергей выбирал репшнур, захват за захватом. Жора стонал, о чем-то просил, требовал, ругался. Сергей выбирал. Захват за захватом.

Как он втащил Бардошина на уступ? Как раскатал палатку? Как уложил Бардошина в спальный мешок, с его ногой и примотанным к ней ледорубом? Как сумел натянуть спальный мешок на себя?..

А только наступил желанный, вымечтанный каждой способной чувствовать клеточкой, долгожданный час. Никуда не должен он больше спешить, не должен копать, вытаскивать и вытягивать, и думать больше ни о чем не обязан. Он сделал все, что мог, и ни он сам, ни его совесть, ни мучившая и гнавшая на любые безрассудства тоска по любви не властны более приказывать его растекшемуся в изнеможении бесконечно усталому телу. Только лежать, отдаваясь несущему отдых и забвение забытью.