Михаил Миляков - Лавина

Лавину они засекли, говорит Семенов (Воронов узнал его окончательно), но никак не предполагали, что их группа окажется на пути лавины. Воронов не все разобрал дальше, опять же предпочтительнее, на его взгляд, рассказывать самому, нежели отвечать на вопросы, что он и делает по возможности подробно. Но слышимость с минуты на минуту падает, и сравнения нет, как при начале, когда Михаил Михайлович вел свои атаки.

Семенов повторил несколько раз, что спасательный отряд выйдет через час. Затем почему-то про фонари, дальше сплошное шипение, только «фонари» более или менее явственно.

Паша между тем вконец извертелся, и так и сяк прилаживаясь, чтобы узнать побольше. Когда же о «фонарях» речь пошла, возрадовался, словно это он к ночному выходу готовился, не спасатели. И не только возрадовался, но и вовсе осмелел. Взял и стянул наушники с Воронова и веселым голосом принялся орать в микрофон разную чепуху.

Воронов: а пусть его, все равно не слышно. Последнее слово, которое удалось разобрать Воронову, было «телеграмма», но кому и что следует знать о телеграмме, как и все дальнейшее, потонуло в шорохах и шипении и донесшейся невесть откуда морзянке.

Павел Ревмирович не говорил — выкрикивал бодро и кивал головой, вслушиваясь в ответы. Или вправду чрезвычайно острым слухом обладает, или интуиция направленная, но факт удивляющий и обескураживающий: Павел Ревмирович объяснялся с КСП, как если бы связь вполне восстановилась. Ну разве что кричал в голос. Осмысленные вопросы; четкие, даже излишне определенные, по мнению Воронова, ответы. Еще подумал Воронов: оба они — тот, с КСП, и Кокарекин — словно бы обсуждали хорошо известное друг другу, уточняя детали, делясь подробностями.

Явилась мысль прижаться ухом, как Павел Ревмирович, но нет, на подобное унижение Воронов пойти не мог.

— Морозит! — вопил Павел Ревмирович. — Снег схватило будь здоров!

«...............»

— Есть! Есть! — с благодарственной интонацией, ну прямо, подарок желанный ему обещан. — Вас понял, Игорь Алексеевич, спуск начнем сейчас же. Лады. Спасибо за разрешение. Все будет в порядке. Веревка есть, крючьев навалом. Да-да, кошки-мышки, хватит крючьев, мно-ого! Передам. Спасибо.

«...............»

Какой такой, еще Игорь Алексеевич, возник вопрос у Воронова и отлетел: из Москвы кто-нибудь, из руководства. Все же Воронов сделал попытку завладеть наушниками, но Павел Ревмирович тем же голосом, нимало не смущаясь, что там его слышат:

— Уйди, не мешай! — И продолжал куролесину про спуск. Потом: — Есть, спасибо. Будет сделано, Игорь Алексеевич. Прием окончен.

Мало того, что обнаглел Кокарекин, он сверх всего прочего покусился на прерогативы Воронова как руководителя. Уже не просил, но командовал.

— Будем спускаться по пути лавины (тоном, не терпящим возражений). Часика через полтора луна взойдет, хоть на ущербе, светить все равно будет. Перистые облака не нравятся мне. Тем более надо спешить. Так что давай, Александр Борисович, собирай манатки. Не́чего нам здесь мозоли на задницах натирать. Потянули время, и хватит. С КСП полный порядок, ты, надеюсь, усек. Отговорочки, какие придумал, оставь себе на память.

Воронов взялся было за старое, что целесообразнее дождаться утра и с первым светом. Но Павел Ревмирович не снизошел до возражений. Воронов сидел на свернутой страховочной веревке, маялся, сидя же, начал понемногу укладывать разобранный рюкзак.

Неведомую дотоле, уверенную силу ощущал в себе Павел Ревмирович. Минуя многие «но», среди которых, помимо молодости и недостаточного опыта, оказывались нервозность его, излишний максимализм, заодно кое-что и похуже — давняя склонность, несмотря на душевную требовательную чистоту, к ловкачеству и актерству («Пускаться на обман? На авантюру?..» — с неприятным изумлением спрашивал я себя. И отвечал за него, стараясь не слишком вдумываться: «Что же, раз не остается ничего другого…»), — несмотря, повторяем, на букет этих привходящих качеств и особенностей, казалось бы, никак не способствующих обретению подлинной уверенности в себе, — сила и самозабвенное чувство огромных возможностей бурлили в его крови. Взвалить скорее на свои плечи любой груз, и пусть хребет трещит, пусть риск завораживающе огромен… Чего ради заниматься вычислениями, да и не помогут наиточнейшие выкладки, ибо не трудности и даже не напор, не сила и уверенность, поражающие, скажем, между слов, Воронова, решают, но… Но тут развожу руками в смущении. Думаю и ничего не могу придумать, разве только, что тайна сия велика есть.

Павел Ревмирович шагнул к скале. Выбрал из связки плоский крюк. Наживил в трещину и короткими убыстряющимися ударами принялся загонять.

Воронов укладывал рюкзак. Выше и выше пел под ударами молотка стальной крюк. Звук этот странным образом ассоциировался сейчас для Воронова с тонким, раздраженно-повелительным голосом начлагеря.

«Для этого человека не существует чужая боль, иная, чем нужная ему, правда, — размышлял Воронов. — Он знает, что и как должно выглядеть, дабы чувствовать себя привольно. Действительность интересует его постольку, поскольку требует усилий, изобретательности, ловкости для необходимых косметических манипуляций. Причесать, пригладить, укоротить, либо, наоборот, увеличить, дабы соответствовало меркам приемлемым. И слова он знает, хорошо окатанные, благополучные, за которыми при всем желании не разобрать ничего».

«А ты, ты сам, Александр Борисович, ты?.. Если ребята живы? Страшно подумать, сколько времени потеряно…»

«Откуда живы? Лавина! Лавина же… Чудес не бывает».

«Нет, бывают. Чудес полно на свете. Другое дело, что не нашлось для них места в твоих рассуждениях… Тянул время, зная наперед, что формально прав и никто ничего не сможет тебе инкриминировать. А Паша не думал ни о какой правоте. Паша думал о тех, кому он, быть может, нужен. Так оно на поверку».

— Веревку дай!

Воронов молчал, погруженный в свои мысли. Павел Ревмирович метнул на Воронова колючий пронизывающий взгляд. Кровь ударила ему в голову, ладонь, сжимавшая рукоять скального молотка, сделалась потной.

Наконец Воронов сообразил. Встал, поднял моток веревки, пошел к забитому крюку. Ухватил за карабин, подергал, опробуя. Пристегнул веревку. Вывязал хитрые узлы, чтобы потом, спустившись, можно было выдернуть веревку.

— Я пойду первым, — опередил его Павел Ревмирович. — Ты — за мной.

Ссутулившись, вскинул свой рюкзак, расправил лямки на плечах. Надел рукавицы. Подошел к краю, к уходящей вниз веревке. Закрепил самозадерживающую петлю из репшнура. Обвел основную веревку вокруг тела, как полагается при спуске способом Дюльфера, и шагнул на крутизну.

Было еще не окончательно темно. Внизу подробности рельефа не четко, но различались. Чувствуя, как сердце успокаивается после долгого нервного напряжения, в голове ясно, холодно, никакие страхи не тревожат, Паша Кокарекин начал спуск.