Михаил Миляков - Лавина

Подавая пример, занялся своим рюкзаком. Не торопясь, более того — подчеркнуто не торопясь, а в восприятии Паши как бы еще и акцентируя нарочно рассудочную свою медлительность, и потому с бесконечной, выматывающей нудностью принялся Александр Борисович Воронов выкладывать содержимое своего рюкзака. «Вот уж точно, заведенная машина, — мысленно комментирует Паша. И с витиеватой жестокостью продолжает: — Ничего не чувствующая, не переживающая машина, внутри которой между стальными шестеренками и валами задыхается, умирает и не может умереть каким-то чудом попавшая в нее человеческая душа».

— С первым светом двинемся вниз по пути подъема, — опять ничего не выражающий, без каких-либо эмоций, неживой голос Воронова. Ну разве что безмерно усталый. — Сейчас надо готовиться к ночлегу. Холодная ночевка предстоит. Освобождай свой рюкзак. На мой сядем, он длиннее; в твой засунем ноги. Веревку и все, что может служить тепловой изоляцией, — под себя. Будет радиосвязь — доложим о происшедшем; не будет — завтра вниз.

В чем его победа, для чего, во имя чего? Неужели лишь ради торжества принятой им системы правил, по которой он жил и действовал и не мог в силу своей безусловной честности отступиться? И неужели не в состоянии Паша Кокарекин одолеть собственную нервозность, возмущение, импульсивность и что там еще, найти достаточно силы, терпения и отваги и подчинить себе положение?

Тень от скалы дотянулась до Сергея, мокрая одежда, подмерзая, леденила тело. Сергей пошевелился. Резанула боль. Открыл глаза. Долго смотрел прямо перед собой.

Пылали подожженные низкими лучами солнца верхушки скал. «Сосны в закатный час такие же красно-коричневые, и в сухом нагретом воздухе терпкий смолистый дух…» — представилось на мгновенье. Туго и расслабленно соображая, он все глядел вокруг.

Снег в лиловых разливах. Ниже, где еще недавно среди скал в глубине проглядывал ледник, теперь все было однообразно серое, ровное — облака заполняли ледниковый цирк. На той стороне снежный гребень, увенчанный несколькими второстепенными вершинами, словно приблизился, розово освещенный на бирюзовом небе. Краски разгорались, обретая звонкость и силу, соединялись в почти немыслимые, диссонирующие, в то же время торжественные аккорды и только выше, на границе с небом, растворялись в потоках золотистого света, рвущегося между вершин.

Привлеченный не то клекотом, не то шипением, Сергей оторвался от созерцания, повернул голову сколько сумел и, покачиваясь, словно пьяный, следил глазами за пролетавшим близко, так что, кажется, камнем можно добросить, черным грифом. Распластав длинные, изрезанные на концах крылья, поджав когтистые лапы и чуть клоня раскрытый веером хвост, огромная птица плавно, совсем без усилий, не шевельнув крыльями, сделала широкий круг и снова облетела, подымаясь ввысь, используя неощутимые токи воздуха.

Aegypius monachus — вспомнил Сергей латинское название. Давно не встречал представителей этого ставшего редкостью, как почти все крупные птицы, вида.

«Что его сюда занесло? Какая здесь может случиться добыча? — подумал Сергей. — Архары сюда не забираются. Неужели?..»

Перекатившись на бок, собрал пальцы в кулак и поднял угрожая. Чуть изменив положение крыльев, черный monachus с кожистой, лишенной оперения головой и синеватой шеей, говорящей ярче любых описаний о способе питания, нехотя спланировал за скалы, пропал из виду.

«Свежатинкой хотел поживиться, — сказал себе Сергей. — Да что об этом… Думать надо о том, что я могу еще сделать. — И через минуту: — А все-таки хорошо, что Aegypius monachus сохранились. Заповедник здесь, поэтому. Как бы славно довести дело с Кенозером. Чтобы и там… тоже разное зверье, птицы…»

«Жить! Жить хочу… — всколыхнулось в Сергее. И, опрокинутое жестокой действительностью, уступило место удивлению, почти непониманию: — Как же так, настанет такой же вечер… Так же, а не то еще краше будут золотиться снега… Все останется. Не будет меня, — повторял он, точно впервые открыв для себя немудреную эту истину, не в силах до конца поверить в нее. — Рук… моих, пусть опухших, израненных… Лица… А эти горы, и небо, и все что ни есть… Не будет меня».

«И не для тебя будут утра, — стремительно катились его мысли, — когда переполненный беспричинным весельем, да просто оттого, что рано проснулся, и в распахнутое окно сквозь трепещущую листву пробивается солнце, шум машин, поливающих асфальт, доносится с улицы, вскакиваешь, словно пружина внутри, наскоро делаешь зарядку, радостно ощущая свою силу и ловкость, и легкое, бодрящее утомление: бежишь под душ, смеешься от освежающей прелести воды; и такая приподнятость, окрыленность — нипочем десятку как спринтер промчаться или Регину на руках до ее Большого донести, который, ну, может, и не всерьез, и все же иной раз едва ли не поджечь готов, только бы оторвать ее от ее служения; да, так что же, да, бреешься, мурлычешь себе под нос мотивчик из Мирей Матье, и просто не можешь представить, что на свете существует несчастье, смерть…»

«Жить! Только жить…»

«Жора?.. — вспомнил Сергей, прислушался. — Дышит. — Но смотреть не стал, не хотел видеть лицо этого человека. — Спасатели? Их не дождаться».

«Должен! И можешь, — твердила жизнь, горевшая в нем, и, не считаясь ни с какой правдой, хваталась за любое — мелочь ли, случайность ли какая — в надежде на спасение. — Спустятся Воронов с Пашей. Может, еще сегодня. Спасательный отряд…»

«Только вот начальник лагеря… Легко угадать, как поступит мужественный человек. Но как исхитрится демагог и трус? Трус думает о себе. Трус боится ответственности и боится промаха. Но спасатели от него не очень-то зависят, и если они узнали… Их подгонять не надо. Жди. И не раскисай. Не жалей себя раньше времени».

«Был бы Бардошин… в порядке. Я смертельно устал».

Усталость, кажущаяся бесполезность жалких его усилий, понимание, что помощи ждать в ближайшее время неоткуда, и, значит, впереди ночь и мороз… Сергей лежал на животе, стараясь не глядеть на Жору, не думать, не переживать, — и думал, и переживал.

Рюкзак развязанный рядом. Торчит серебристый сверток — палатка. Уцелела. На клюве ледоруба матово застыли капли. Жорин рюкзак возле камня. В снегу. «Закидал, покуда откапывал, — подумал Сергей отстраненно. — А снег не тает». Свитер желтый из Жориного рюкзака. Почти как тот, что подарила Регина в прошлом году, накануне отъезда в горы. Радовался: ее подарок. И так ни разу и не надел. Тоже физиономии джазменов каких-то, надписи…

Гнетущее беспокойное чувство возникло вопреки логическим умозаключениям о бесполезности его усилий; как и боль, оно таилось где-то в глубине измотанной психики и вот охватило едва ли не с такой же резкой силой, не позволяя отмахнуться, не давая сказать «меня это не касается» или «я сделал, что мог», не принимая никаких объяснений и отговорок. Чувство это понукало: