Михаил Миляков - Лавина

— Ничего, потерпи, подожди, немного осталось, — приговаривал Сергей, как если бы Бардошин слышал и с присущим ему нетерпением поторапливал.

Сергей копал и говорил и совсем ушел от того, что с ним самим. Нечаянно-резкое движение заставляло досадливо морщиться, а то и пережидать, закусив губы. Но не боль и отчаяние верховодили в эти минуты Сергеем. Все в нем нацелено на то, чтобы высвободить скорее Жору из снежного плена.

Переполз ближе к камню.

«Неужели раздавлены ноги?.. — скользнуло опасение. — Ноги как раз, где камень…» И опять, превозмогая боль, усталость, закрадывающиеся сомнения, что усилия его напрасны, упорно рыл. Словно главным, более того, единственно важным на свете было даже не спасение Жоры Бардошина, но именно выматывающее, требовательно отнимающее последние силы рытье снега. К чему оно приведет и приведет ли, отодвинулось далеко. Сергей копал, рыхлил, вычерпывал миской, откидывал. Мокрые волосы липли к очкам. Капли пота, щекоча, сбегали по лицу, срывались с кончика носа, с ресниц. Влажная одежда липла к телу, холодила приятно.

«Скорее, скорее, — понукал он себя. — Нельзя мешкать. Небо расчистилось. Зайдет солнце — и мороз. Не больно покопаешь, если замерзнет». И он скорее, скорее и все менее толково и уверенно действовал ледорубом и алюминиевой миской, казавшейся такой удобной поначалу.

Туловище Жоры освободил почти целиком. К ногам трудно подобраться. «Ноги, да, ноги, похоже, да, — утверждалась тоскливая мысль, — под камнем».

И все равно рыл, рыхлил и выбрасывал снег. Рыл, рыхлил и выбрасывал, выбрасывал… Ничего не зная кроме, забыв обо всем, что не было снегом и ногами Жоры, которые он понемногу откапывал.

Наверху, в скалах, спор не утихает. Не спор даже: несдержанно, истерически вопит Павел Ревмирович, размахивает руками, в грудь себя тычет, пытаясь не убедить, не доказать — что ему доказательства! — но вынудить, заставить Воронова мчаться с ним куда-то туда, не зная куда. Воронов, пересиливая себя, старается не слушать. Изредка вставляет охлаждающие реплики. В интерпретации Павла Ревмировича они тут же превращаются в горючий материал. Нет, положительно Павел Ревмирович разбушевался, ему теперь море по колено и дважды два — стеариновая свечка.

Если быть совершенно беспристрастным, а Воронов именно беспристрастен и предельно объективен, кое в чем Павел Ревмирович, возможно, прав. По крайней мере, подоснова громких его заявлений человечна, замешена на милых сердцу, впрочем, и в альпинизме кажущихся несколько старомодными принципах братства и самопожертвования, исполнена отнюдь не формального, но и вправду весьма деятельного и искреннего желания — «Пусть ценой собственной гибели!» (Нет, каков?) — помочь потерпевшим.

— Спаси попавшего в беду! — наивно твердит он. — Спаси его любой ценой, даже ценой твоей жизни!.. Ты знаешь, чьи это слова, знаешь? У тебя память как у ЭВМ. Неделю назад в лагере Сергей еще специально вслух прочел вечером, помнишь, после отбоя. Ведь пронял же тебя Амирэджиби, ведь так? Так почему теперь, сейчас?..

Но сама манера атак Павла Ревмировича, беспрестанные перехлесты, нежелание внять голосу рассудка, теперь еще пафос, взятый напрокат, не говоря уже о неуважительной резкости, неприемлемы. Кроме того, Павел Ревмирович не желает слышать никакие доводы, не стыкующиеся с его весьма романтическим, но не деловым, не реальным представлением о сложившейся ситуации.

— Ты слышишь? Давай! Идем! Они близко… Сергей!.. Застряли где-нибудь. На одной веревке они. Ты что, не знаешь его? Не понимаешь, не мог он, чувствуешь, не мог! не мог Сергей отстегнуть веревку и бросить идиота Бардошина. Я знаю. Я уверен! Какой бы сволочью Бардошин ни был. Значит… они здесь где-то. Близко! Что ж, что не отзываются. Могли не слышать. Или без сознания. А не то мы их не слышим. Здесь они. Сердцем чувствую. Может, сто, двести метров до них всего. Ну, триста. Веревка за что-нибудь зацепилась, задержала их. Наверняка. Я тебя прошу. Как ты не понимаешь? Может, они ранены. Идем… Ну? Ну же!..

Воронов принуждает себя не слишком обращать внимание на сумбурные его выкрики. Тем не менее он осторожно свесился со скалы, смотрит. Запорошенная снегом теснина, особенно угрюмая и зловещая на фоне освещенных солнцем гор и ледника внизу. Что-нибудь около километра до ледника. М-да! Кулуар сворачивает влево. А дальше? Что там дальше, если не скалы и скальные стены?

Павел Ревмирович все еще ни минуты не может находиться в бездействии. Жестикулирует, а то и просто размахивает руками. И говорит, говорит, не переставая. Даже раз и другой порывался начать спуск. Воронову немалого труда стоит охолаживать необдуманное его рвение. Он пропустил страховочную веревку, связывающую с Павлом Ревмировичем, себе за спину и придерживает: мало ли что этот разбушевавшийся чудак выкинет.

В который раз Воронов вынужден доказывать, что спуск слишком опасен, а главное — безрассуден. Там дальше стенки. Надежды на то, что их товарищи уцелели, практически нет. Воронов переживает, и очень, гибель своего друга и родственника Сергея Невраева, а также Бардошина. Но отсюда вовсе не следует, что им тоже необходимо погибнуть. Сколько предстоит неприятных разговоров, объяснений и выяснений, сколько несправедливых упреков обрушится на него. Виноват, разумеется, начальник группы, как же иначе! Следовало бы хладнокровно обдумать, пока есть время, что говорить. Как только установится радиосвязь, придется дать объяснения. Дело делом, а объяснения есть объяснения. И чтобы потом не путать. Но Павел Ревмирович и знать ни о чем не хочет. Одна забота: гневные призывы и праведные обличения. Воронов принужден заниматься им.

Рыть становилось труднее. Снег чем глубже, тем сильнее уплотнился. Ледорубом как следует не ударишь, замаха нет и боязно ошибиться — да по Жоре. А так, одним упором руки не получалось. И выкидывать: яма уже порядочной глубины, рукам неудобно, устали. Устала шея — голову приходилось держать на весу. Ноги, их будто не было. Болело сильно, где поясница. Но черт с нею, с болью.

Разве только голова хуже и хуже справлялась с теми простыми действиями, из которых складывалось рытье и выкидывание снега. Сергей принужден уже думать над каждым отдельным движением.

«Опусти руку в яму. Локоть распрями… Миской надо, вот она, миской набирай снег, — диктовал он своим рукам. — Ну же, побольше. Теперь давай наверх (обидно, если вываливалась миска из пальцев). Отбрось снег в сторону. Подальше (осыпается, если близко). — И снова: — Опусти… Возле бедра ком большой. Протяни руку. Дальше, дальше… Пальцами обхвати. Что ж, что не сгибаются, а ты обхвати. Подымай, подымай…»

Голова в тумане. Сонное тупое безразличие подступает. Как ни гонит его Сергей, наваливается… Отодвинулся от ямы, положил голову на руки и замер.