Михаил Миляков - Лавина

Пошел проводить, и тоже — ведь не спросишь. Ну, деньги потеряла или что, конечно, неприятно и, конечно бы, рассказала. А тут… О горах вспомнил, как она в трубу на Воронова глядела. Она как взовьется: не надо! Что ж, «ни хо, ни на», пожалуйста. Рассказал парочку анекдотцев про чукчу, только в обиход входили. Симпатяга чукча, самостоятельный вполне и не унывает. Она не слушала.

Она, оказывается, тогда прощаться к Светлане Максимовне приходила. Чуяла свой конец и искала его, вот что он понял, ну не в тот вечер, позднее, когда узнал о ее гибели — как оглушило, к Воронову хотел мчаться, да ни к чему уже было.

«А, брось, — вдруг решил он. — Тогда не стал и теперь не буду. Не надо Воронову ни о чем таком рассказывать. Если душа ее захочет, ни к чему и его рассказы. А нет… Никому не дано право так страшно обвинять. Бог с нею совсем, чего его тревожить».

Воронов придумал себе систему и держится зубами. Его крепость. Да, видно, не больно-то надежная крепость, не от всех бед защищает. На лауреатство выдвинули, так ее, пассию свою, вставил. Посмертно. Никто за нее не просил, не ходатайствовал, сам.

А ведь страшно. Бумаги, расчеты, все, что было, взяла и уничтожила. Увезла за город — у родителей садово-огородный с конуркой, — там и сожгла. Свой труд, свой успех, душу свою. И что придумала!.. Теперь вспомнит — оторопь берет, а тогда не очень и поверил. Сумочку раскрыла, показывает, сама смеется. И правда, мешочек прозрачный, аккуратненько ленточкой перевязан, в мешочке вроде бы серое что-то, вроде бы пепел. Он ей в смысле, разве так поступают? Она пуще хохотать. И заикаться перестала. Словно легко ей и весело. Говорит: «Возьми и Саше передай». — «Да ты что, да Саша меня терпеть не может, я его тоже, он со мной и разговаривать не захочет», — несколько переборщил он тогда с этим «терпеть не может», уж очень поручение показалось диким. «Ах вон ты как, — говорит, — выходит, я в тебе ошибалась. Прощай. Тебе прямо, мне налево». К метро мы шли, ей тоже на метро надо было. Ручкой мне сделала и в самом деле налево повернула. Я постоял-постоял и побрел обратно к дому Светланы Максимовны. Заходить было поздно, так я возле побродил, во дворе на скамейке посидел. Думаю, ловко она! Не очень-то я в курсе был, что свадьбе хана, но как рукописями распорядилась, расчетами, вообще всей их кухней, — ой-ей-ей, думаю. Ай-яй-яй!

Наверное, именно тогда-то и следовало прямо ночью ехать к Воронову и рассказать. Сверлила, помнится, такая идейка. Только как же, ведь в препоганой роли окажешься. И посоветоваться не с кем: Сергей в командировке, Светлана Максимовна?.. И еще: милые бранятся, только тешатся. Но главное стыд, как теперь понимает, стыд остановил. И не дал остановить ее.

Такая вот цепочка вывязалась. Не добра. Безразличия, нежелания поступиться своими принципами, гордостью, эгоизмом, каким-то муровым стыдом… Исключение — одна Светлана Максимовна. Но и она: муж для нее превыше всего. И ее долг по отношению к мужу! А я, я, конечно… Вел себя как последний осел. Почему встопорщилась Светлана Максимовна, и то не сразу сообразил. И что отправила провожать ее… Потом уже дошло: уверена была, помогу.

Так что умей слышать тайный голос и послушно следуй ему, какие бы препятствия ни сторожили. Правило-то, может, и неплохое, да только как его, этот самый голос, узнать?

Конец известен. На следующий день, точнее вечером, улицу перебегала и под машину. Слабую степень алкогольного опьянения обнаружили. С пятого класса знакомы, не видал, не слыхал, чтобы выпивала. Многим показалось странным: молодая, умнейшая женщина, всю жизнь в Москве, не какая-нибудь провинциалочка, растерявшаяся в большом городе, и ни с того ни с сего кинулась через улицу перед тоннелем?..

Воронов, шляпа, на родителей ее подумал: они рукописи порешили; и затаился в гордом небрежении. И пусть. Всё легче ему. Не надо, не надо. Светлане Максимовне тогда слово дал. Велела — ни единой живой душе.

Вообще-то жалко его. Разве это жизнь, кругом в шорах. Да у такого сухаря небось и желаний-то никаких, а и были, так атрофировались. Впрочем, кто не в шорах, тому еще хуже, между Сциллой и Харибдой. Что у меня со Светланой Максимовной? Думаю постоянно, злюсь и ропщу, а отлепиться не могу. Она же — чуть слово скажешь, — ее долг, ее святая обязанность не оставить в болезнях, в старости, и пошла и пошла. Долг!.. В школе — каникулы, умолял: на неделю, на месяц, на всю жизнь… Рассердилась, никогда не видел, по лицу красные пятна, и мне: вор! Неблагодарный. Бессовестный. Хуже!.. Вор хоть имущество крадет. Предатель я, если ее послушать. Вор и предатель…

Солнце между тем с изводящей неторопливостью, хоть и ничуть не медленнее обычного, совершало свой путь. Снега отсвечивают красновато-оранжевым и, пожалуй, лиловым. Тени растут и смягчаются. Видно далеко. В одну сторону все гребни, вершины; в другую — гряды поросших лесом предгорий, ущелья прорезают их, затянутые дымкой, укрытые тенью; вдали, в неясном мареве угадывалась всхолмленная равнина. Там селения, люди, гладь шоссе, по которому мчатся автомобили. А совсем далеко на север, тысячи за две с половиной километров, в маленьком тихом Кириллове проводит последние дни отпуска Светлана Максимовна.

«Ее бы слово сейчас, улыбку ободряющую», — думает Паша.

…И в ущельях люди. Домики спортивных лагерей, палатки под вековыми соснами. Инструкторы возвращаются со своими подопечными с учебных склонов. «Завопить бы что есть мочи в тысячу глоток, чтобы услышали: «ПОМОГИТЕ, ЛЮДИ!»

Черной точкой плывет внизу орел. «Или беркут? У орлов великолепное зрение. Может быть, он видит Сергея? — гадает Паша. — Может быть, лавина вынесла их на ледник? Но ледник укрыло облако. Или все-таки застряли в скалах? Ждут… А мы сидим здесь, словно приклеенные, и ничего не делаем. Сидим, сидим, идиоты!»

— Мы пойдем, наконец, или так и будем прохлаждаться? — взрывается он и сверлит Воронова дикими глазами. — Дай веревку! Десять спусков дюльфером — и я с ними. Дай, тебе говорят. Я требую! Я спасу Сергея. И Бардошина. Я иду!

Все в нем на пределе, перешло за предел. Как же люто ненавидит он в эти минуты Воронова, презирает, ударить, уничтожить его готов.

— Дай веревку и крючья какие есть. Слышишь? Слышишь?..

Схватил свой ледоруб, в исступлении замахивается на Воронова… Воронов не делает даже попытки защититься. И Паша сникает. Его тоска, и возмущение, и невозможность одолеть упорство Воронова разряжаются в рыданиях. Упал на колени, ухватился за выступ скалы и дергает, словно стараясь оторвать, раскачивается сам и с придушенным поскуливанием рыдает.

Сколько проходит, часы или минуты, кажущиеся часами, Воронов усталым голосом произносит:

— Успокоился? И отлично. Примус у тебя. Доставай и разводи. Снег надо растопить для чая. Консервы подогреем.