Михаил Миляков - Лавина

Голос Бардошина временами истаивал и стихал до полушепота, ядовитого, полного сарказма, издевки, ненависти и, может быть, ужаса?.. Но, подхлестнутые злобой, взбодренные ненавистью силы возвращались и кружили голову. Вздрагивая от лихорадочного возбуждения, лихорадочно забрасывал Сергея своими обвинениями:

— Бои-ишься. Вернячок! Смотрите, любуйтесь, какой я замечательный, врага своего вытаскиваю! Хочешь, я тебе ее скажу, твою правдочку?.. Если б не твое дутое самомнение и игра в так называемое благородство? Ради этого самого благородства да чтобы потешить гордость свою перед… Потешить да покрасоваться!.. Угробить себя готов. И гробил не раз, по крайней мере, свою карьеру. Думаешь, не знаю? Я о тебе много чего разузнал. И про кандидатскую; думаешь, тебе простили? Да тебя презирают, если хочешь знать. И смеются над тобой. Скажите, какой выискался борец за экологическую гармонию! С Кенозером — всех против себя настроил. А значит, и против твоих предложений. Онега-то — ха-ха! К нам водичка пойдет. Усек? Да ты спасибо должен мне сказать. Бутылку «Наполеона» поставить. Ясно? — Он опять попытался рассмеяться.

Но не до смеха ему было. Лишь только замолчал — боль в ноге навалилась ужасная и страх перед ночью, страх перед непомерно долгим ожиданием помощи, и явится ли помощь?.. В то же время его уязвленное самолюбие, растоптанное самоуважение требовали и взывали утвердить себя, заставить этого человека, в котором он теперь видел причину всех неудач, уничтожиться, если не физически, то морально, до конца разрушить его самоуверенный покой.

«Будь он проклят! Он, Сергей, виноват во всем, его проклятая уверенность… Именно она позволяет ему выдержать, когда всякий другой был бы растоптан. Ну ладно же, ладно… Слушай…»

— Признаюсь, не хотел, да уж ладно, — повел Бардошин другим вовсе голосом, почти ласковым, несмотря на хрипоту. — Ты вроде бы мне помог, я тоже… тебе открою… Чтобы знал, кто есть кто! Слышишь? Не хочешь слушать? Ничего, услышишь!

Свербил шов на губе, Жора почесывал его машинально, тут отдернул руку: перед глазами возникла та подлая сцена… Он сглотнул горькую, густую слюну и зачастил, щурясь и злобно улыбаясь:

— В общем… я своего добился. Мы с Региной отлично поладили, я остался у нее. Подробности? Пожалуйста. Не жалко. Кстати тебе надлежит знать. У нее комната на двоих, с Вавой вместе. Гардероб, тумбочки, как обычно. Между прочим, я им путевки добыл. Ясненько? Я! Должен признаться, Регина — женщина что надо. Высокий класс. Хотя ей недостает некоторого опыта. Извини мою откровенность, но взгляд со стороны вещь полезная. Так что вникай.

Она мне понравилась, — продолжал после легкой паузы. — Способная ученица. Да, извини. Тебя интересуют, конечно, детали. Что ж, отлично. Ваву я переселил на ночь в гостиницу. Так что времени у нас было достаточно. Призналась, что мечтает о партии Джульетты. Так ведь прочувствовать, пережить требуется, а? Я, как видишь, не тщусь особыми претензиями, возможно, именно с этих позиций Регина и решила сойтись со мной. Ты не слишком переживай. Сердце красавицы!.. Кхэ-кхэ-э… «Нет, нет, мой друг, то жаворонка голос, перед зарей поет…» — вспомнил он и с некоторым как бы смущением признался: — Выпроводила меня еще по-темному. Велела с балкона спуститься. Второй этаж, земля мягкая, я прыгнул, да несколько расслабился, к тому же особенно не разглядывал, в общем физиономией об тачку: оставили, черти полосатые, тачку под окнами в цветнике. Немножко пострадал. Да ты слушаешь? Э-эй!..

Сергей лежал, ни о чем уже не думая, ничего не желая, разве только, чтобы скорее конец. Серая стужа просачивалась понемногу, захватывая исстрадавшееся, послушно поддающееся тело. Он захотел было плотнее укрыться в мешок, ухватил за край… Но пальцы не подчинились ему. Через какое-то время снова вспомнил, что холодно… И позабыл. Силы его иссякли. Крепкое, тренированное сердце еще билось, нагнетало освеженную кислородом кровь в мозг, в будто отделенное от него тело. Но и сердце начало сдавать. Ударяло несколько раз и приостанавливалось, ударяло и останавливалось. Потом пауза затянулась и не кончилась.

История, которую мне хотелось поведать терпеливому читателю, практически окончена. Остается рассказать о некоторых эпизодах, связанных со спасательными работами, и коротенько о дальнейшей судьбе моих героев. По крайней мере, то, что мне известно. Хотя, право же, повторяю, если бы не читатель, который всегда хочет все знать до конца, скажем, в обозримом отрезке времени, если бы не возможные его претензии (а читатель всегда прав!), не стал бы и продолжать. Грустно продолжать. Не лежит сердце.

Но прочь сантименты, долой «хочу и не хочу» — и за дело.

Не буду описывать трудности ночного спуска двойки Воронов — Кокарекин по крутым скальным кулуарам, которыми пронеслась лавина. Впрочем, вернее было бы оказать, Кокарекин — Воронов, ибо Паша Кокарекин оказался пусть не в роли руководителя, но — ведущего. И конечно, спасибо необыкновенному, прямо-таки сверхъестественному везению и находчивости шедшего первым Паши, Павла Ревмировича, если бы не его энтузиазм и выдержка, надежность, мастерство Воронова, кто знает, чем бы могло обернуться.

Темень, тревожная, подстораживающая тишина. Изредка особенно резкий и неприятный грохот сорвавшегося камня; иногда искры, обозначавшие места ударов, и совершенно непонятно, куда дальше.

Луна взошла поздно. Она на ущербе. От слабого красноватого ее свечения облака, укрывшие ледник, приобрели зловещий, почти кровавый оттенок. Небо вскоре совсем затянуло. Серый гнетущий сумрак пал. Все оказывалось одинаковым: скалы и снег, глубина и пространство вокруг. Спускаться труднее и труднее. Даже не столько из-за крутизны и неизвестности, но еще больше, пожалуй, благодаря серой, тягостной мгле вокруг, в которой тонули скалы, и голоса, и надежды, и самоотверженность.

С крючьями незадача, мало оказалось. Воронов занудил было, что Павел Ревмирович ввел в заблуждение руководство КСП, заверив, будто крючьев достаточно. Павел Ревмирович гаркнул хотя и не имеющее прямого отношения к поднятому вопросу, пожалуй, далекое от истинной правды и справедливости, однако весьма едкое и обидное (еще и оснастив не вполне приличными выражениями). Делать нечего, пришлось Воронову смириться и с обманом по поводу крючьев, и с нехваткой оных (не идти же снова на прямую конфронтацию). Разумеется, досадная эта нехватка немало замедлила темп движения, ибо — тут на Воронова никакая брань не действовала — не желал он увеличивать список пострадавших, и все тут.

Воронов твердил себе в утешение, что промахов он не совершал, упреки в его адрес несостоятельны. Никакой это был не отдых и не проволочка времени. Он поступил согласно правилам. Необходимо было прежде всего сообщить на КСП, и он сделал это. Ночью — мороз, следовательно, не может, не должна сойти новая лавина. На КСП разрешили выход. И он согласился с их решением. Он всегда жаждал жить, не нарушая правил. Правила регламентируют жизнь. Правила позволяют исключить ужасные последствия, которыми чревато любое самовольничанье. Но чем больше он старался утвердиться в успокаивающем этом понимании, тем холоднее и пустыннее становилось у него на душе. Холоднее и отчаяннее.