Михаил Миляков - Лавина

При первом свете начинающегося дня Кокарекин и Воронов достигли места, где остановилась лавина, и увидели в скалах чуть выше лавинного выноса притулившихся на разостланной палатке своих товарищей. Радость, было взыгравшая, оказалась преждевременной. Сергей был мертв. Жора Бардошин почти безучастно воспринял их приход. Он стонал, на вопросы отвечал неохотно, язык плохо ему повиновался. Не хотел, чтобы трогали Сергея, и с собой поначалу не позволял ничего делать. Воронов подумал, не сильнейшее ли у него повреждение черепной коробки и мозга, и несколько нерешительно начал первые меры по оказанию помощи. Когда же попытался перебинтовать ногу, Жора и вовсе: к черту, к дьяволу, — только от него и слышали.

Сергей лежал в наполовину незастегнутом спальном мешке. Лицо серое, глаза неплотно закрыты. Что-то новое, неведомое и значительное было в его лице… Паша отбил от скалы два небольших осколка, закрыл глаза Сергею и придавил осколками.

Странно было ему ощутить ледяную неподатливую кожу, веки, не дернувшиеся под его пальцами. Он именно и предполагал, что не застанет Сергея в живых. Едва ли не уверен был. И все-таки надеялся. Гнал мысли о гибели Сергея и подстегивал себя надеждами. И вот теперь, когда несчастная уверенность его подтвердилась, должен бы случиться взрыв отчаяния и горя. Но отчаяния не было. Паша исполнял, что, на его взгляд, требовалось, почти не испытывая никаких переживаний. Очень он был измотан, истерзан душевно и физически, слишком досталось ему за прошедшие сутки.

Вскипятили чаю. Есть не хотелось, только пить. Жора понемногу высосал целую кружку крепкого сладкого чая. Через некоторое время еще. Воронов поел. Паша отщипнул хлеба. Хлеб был холодный и черствый. Подогретые рыбные консервы, может быть, от томатного соуса казались сладкими. Есть Паша не мог.

Внизу сквозь таявшие облака разглядели цепочку людей, бредших по леднику. Поняли, что спасатели, начали кричать. Часа через полтора первая двойка налегке поднялась к ним. Лавина не так уж много не доехала до ледника.

Жора несколько приободрился. Разумеется, все стремились выказать ему максимум внимания.

Долговязый в оранжевой, как на Жорике, пуховой куртке и оранжевом шлеме скучным голосом сообщил по своей рации, что пострадавших обнаружили. Одного на себе понесут, перелом голени. Другого в спальном мешке, волоком. Поняли? Невраев. Помнишь такого?

Через часок подоспели остальные. Понатащили веревок, зонды лавинные, лопаты. Продуктов разных. Основательно снарядились. Жорику первым делом вкололи того-сего, боль снять. Ногу уложили в настоящую проволочную шину, выгнув ее как полагается. Забинтовали. Народ опытный, не первый и не последний случай у них.

— Ты парень что надо, как тебя, Жора, что ли? — хвалил долговязый. Он у них начальником, Семенов фамилия, к нему обращались по разным вопросам. — Открытый переломчик и, смотри, раскатал палатку, товарища в спальный мешок уложил, сам засунулся. Мотыгу эту, — он кивнул на ледоруб, выпачканный кровью, — приспособил. Или покойничек тоже принял участие?

Жора Бардошин внутренне напрягся. Что-то ему показалось неестественным в безразличном тоне долговязого, в вопросах, подчеркнуто незначительных.

Маленький, бородатый, что ногу поддерживал, пока шину прибинтовывали, ничтоже сумняшеся подхватил:

— Молото-ок парень. Ни пантопончика, ни морфия ведь не было у тебя? Не было? Как ты только осилил? Молоток! Помнится, в позапрошлом году плечо я себе выбил на Шхаре, маменька родная, не знал, куда деться, ей-бо, ни встать, ни сесть.

Бардошин молчал. Почесывал рубец под усами. Саднила растревоженная нога, несмотря на уколы. Раздражало, хуже — бесило стремление этих двоих выведать что-то, чего не было. После той давней истории, о которой вдруг все заговорили, ну, с этим, в их группу рвался, Сергей его отшиб, — на пустом месте готовы городить черт знает что.

— А подите вы… с вашими расспросами, — взъярился Жора. — Ты, длинный… чего тебе от меня нужно? Ты что, начальство? Начспас? Что ты вокруг да около юлишь? Ну, Сергей меня откопал. Ясно? За камнем я был. И сюда Сергей меня затащил. Ночью. Что еще?

— Как Сергей? — удивился бородатый. — Это Невраев?

— Вы чего сюда приперлись, трепаться? В детективов играть? Или спасать пришли? Спасатели! Вон Пашке Кокарекину валерианки накапайте. А в чужую душу лезть нечего. Ясно? Я вас не вызывал. Языки… В пасти надо держать языки.

— С ним цацкаются, внимание проявляют, а он…

— Ладно, умолкни, — остановил долговязого Семенов. — Не видишь, человек натерпелся, не в себе. — И к Воронову: — Ты вчера вечером по рации вызывал? С тобой я разговаривал? Какого это ты Игоря Алексеевича приплел? Нет у нас такого и не было. Ты же вроде наших ребят знаешь?

Павел Ревмирович подал голос:

— Я это. Немножечко придумал.

— Ты? Ты хоть слышал, что тебе говорили. Не говорили, а орали!

— Не-а. А что?

— Что, что. Наболтал, сочинитель! Мы тебе орали… Видно, и вправду у вас не было слышно. Скажи, с батарейками как не повезло. — Семенов косил глазами то на Воронова, то на Павла Ревмировича, словно проверяя, можно ли теперь верить. — У нас понять не могли, что за чушь порет. Какой-то Игорь Алексеевич? Благодарит его?.. Спуск ночью… Так, что ли? Вы что, в самом деле ночью спускались? Ну и ну. А впрочем, живы, целы…

— Твоя фамилия не Кукарекин случаем? — обратился к Павлу Ревмировичу маленький. Вот уж борода так борода, до самых очков зарос, один нос розовой пипкой проглядывает.

— Не Кукарекин, а Ко-ка-ре-кин, — выговорил Павел Ревмирович по слогам. — А что?

— Телеграмму для тебя захватили. Вадим, передай этому петушку.

Паша развернул сложенный вчетверо бланк с неровно наклеенными белыми полосками, на которых без знаков препинания было отпечатано: «ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ЦЕЛУЮ СВЕТЛАНА».

Он и забыл про свой день рождения. Да, вчера, как раз в тот страшный день, двадцать седьмого августа. Он и позабыл. Ведь вот как бывает, начисто вылетело из головы. А она помнит. Помнит! Ура, хотелось ему крикнуть. Ура, ура, Светочка помнит. «Светлана» — подписалась, без отчества. Без фамилии. Целует… Тогда… жизнь продолжается. Тогда есть ради чего терпеть и добиваться. И погибать есть во имя чего. Целует. Света целует!..

Запело чудесной кантиленой и прорвалось из души, из самых ее глубин, где таилось под массой наносного, а все равно заставляло вытягиваться, одолевая невзгоды, не давало смириться с унынием, с циничным безразличием, с соблазном подлого успеха, прирасти к ним, почувствовать своими; прорвалось вопреки трагедии, тяжелее которой не знал, а может быть, и благодаря ей тоже (отголоском скользнула несчастная история с вороновской невестой, обожгла неожиданной схожестью каких-то косвенных, сыгравших свою гибельную роль причин и отлетела до времени); прорвалось и затопило почти молитвенное чувство удивления перед неожиданным, оглушающим счастьем и красотой мира. И понесло, разрастаясь до колотья в груди, до благодатных, освобождающих слез, которые вот-вот готовы были пролиться и которые сдерживал — люди же кругом, несчастье, Сережа, самый близкий ему и дорогой после Светланы человек, которую любил теперь, казалось ему, всеми любовями на свете…