Михаил Миляков - Лавина

Страшно сознавать, что лишился Сергея, и все-таки не смерть торжествует. Как-то это он сейчас четко очень понимал. А может, и не лишился? Разве то, что воплощал собою Сережа, ушло? Не окрепло, напротив, обретя иные формы, в которых оказывалось еще более убедительным и необходимым, несмотря на кажущуюся уязвимость? Вот оно какой-то своей стороной явилось перед ним…

— Что, мужички, Жору обиходили, давайте другого готовить, — сказал Семенов, привычный, похоже, и к слезам, знавший, чем меньше обращать внимания и обсуждать в некоторые моменты беду и страдание, тем лучше. — Репшнур валяется, им и обвяжем. Хватит, нет? Мало, еще добавим, этого добра у нас навалом. Воронов, не хочешь принять участие? Родственник, говорили, он тебе?

Воронов пододвинулся ближе, низко поклонился Сергею, молча отошел.

Семенов мигнул своим:

— Чего время тянуть, пакуйте его. Да поживее. Кулуар все же.

— Подождите, подождите. — Павел Ревмирович просунулся. — Дай пройти. — Опустился на колени рядом с Сергеем. Поцеловал его в губы.

Осколки камня с глаз Сергея убрали. Глаза оставались закрытыми. Лицо было спокойно. Так удивительно покойно, словно и в самом деле узнал нечто, что далеко отвело его от прежних забот и переживаний. Случайно попавшие на лоб и около носа крупинки снега не таяли.

— Так, так, Сергей, значит. Его очередь подошла, — вяло и как-то безучастно пробурчал Семенов. — Точно я, выходит, почувствовал.

— Что почувствовал? — встрепенулся бородатый. Глазки его и носик-пипка заерзали от любопытства. — Когда?

— А не знаю, как назвать. Только в лице у него появилось, чего раньше не замечал и теперь тоже нету. Хорошо помню: пришли документы подписывать вот вместе с ним, — он качнул каской на Воронова. — Я еще подумал, может, не пускать? Точно помню. Да как не пустишь, формально у них порядок. Не пускать нельзя. Сказать тоже нельзя. Я подписал. И ждал чего-нибудь в этом роде. Вчера фильм внизу крутили «Лыжи по-французски», не пошел. Думаю, мало ли… Хотя что теперь… — И без паузы: — Давайте, мужички, поторапливайтесь. Не хочу пугать, но времечко сейчас дорогое.

Паша подтянул капюшон на лицо Сергея, завязал шнурок. Потом поднял «молнию» на спальном мешке, закрыв Сергея с головой. Спасатели, явно торопясь сделать эту работу, принялись, сильно натягивая, обвязывать репшнуром. Паша вдруг взмолился:

— Погодите, погодите, давайте в палатку еще завернем…

Семенов посмотрел на него с неудовольствием, но возражать не стал. Тело в спальном мешке закатали еще в палатку и аккуратно несколько раз обернули репшнуром. Получился длинный, хорошо увязанный тюк.

— Трещины на леднике меня беспокоят. Как Бардошина перетащим? — делился Семенов своими заботами. — Надо сообщить на КСП, пусть лестницы складные подошлют. Вадим, бери-ка рацию, займись.

И почти без паузы:

— Кто Бардошина сейчас понесет? Ты? Быстренько надевай сбрую. Ребята, помогайте. Живо, живо. И страховочку… Страховочку обеспечить, чтобы была на уровне. Паша, Воронов, я вас в свою связку беру. Погодка… — Он взглянул на небо. — Снегопад обещали. Похоже, надолго. Много снегу выпадет.

Он наблюдал, как устраивают Бардошина в специальной обвязке за плечами одного из спасателей, как начинают спускать на веревке упакованный труп, смотрел, как бородатый Вадим возится с рацией, как Воронов, за ним Паша Кокарекин надевают рюкзаки, и, обращаясь к Воронову, который с тех пор, как пришел спасательный отряд, кажется, не проронил и слова, вызывая его на разговор, рассуждал:

— Лавина — это если много снегу накопилось. Чересчур много, так что уже не удержаться ему на крутизне. Только и всего, Саша Воронов. Ты человек ученый, а я практик. На мой взгляд, всякие там разглагольствования о сублимации снега да конструктивном метаморфизме — чтобы было чем вашей братии степени зарабатывать да нам, бедолагам, очки втирать. На практике оно проще. Холодно, жарко — все одно: если снегу мало, так нечему и сходить. Беды начинаются, когда чего-нибудь слишком много накопилось, невпроворот. Простая моя теория? Зато жизненная. Так что лавины — когда чересчур много.

Воронов молчал, потом все-таки высказался:

— Горы, снег, лавины — это конкретные величины, их можно наблюдать и измерить. Они подчиняются физическим законам, они могут быть поняты. Но человеческую натуру… понять нельзя.

Надо отметить, что под конец этого несчастного происшествия, или, как теперь принято говорить, инцидента, начальник альплагеря Михаил Михайлович снова и в который раз выказал свою жизненную сметку, хватку и прочие незаменимые качества. Вовремя сориентировался, сообразил, что случившееся не замять, делу следует дать ход, и благополучно перевалил все хлопоты и тяготы на КСП — их епархия, пусть и расхлебывают. Более того, сумел извлечь для себя как инициативного руководителя определенный моральный капитал. Через какие-то весьма непростые, ведомые лишь немногим избранным каналы добыл вертолет. Никто его специально о том не просил, не канючил, сам. И совершенно бесплатно. Это ли не успех его! Благодаря вертолету чрезвычайно упростилась и ускорилась доставка Жоры Бардошина в больницу, а также эвакуация других участников группы и тела Невраева.

Что ни говорить и как ни придираться к некоторым особенностям нрава Михаила Михайловича, в сложной ситуации человек он, как сам же неоднократно подчеркивал, поистине незаменимый. Напор, отточенное умение в лучшем виде продемонстрировать свою деловитость, свое личное горение во имя общего блага, свои связи. Связи, говорят, у него обширнейшие, хотя никто толком не может указать, какие именно. И все бодро, весело, никаких промахов в постановке вопроса, ни тем более отрицательных эмоций. Это ли не то самое, как опять же он считает, что должно вознести на уровни, где горами ворочают.

Одна беда: чем ярче успехи, тем сильнее зависть и яростнее ополчаются недруги, никак не давая ему вырваться из областного подчинения. Как иначе объяснить, что, несмотря на явные достижения и заслуги Михаила Михайловича в сфере спорта, его перевели в сферу услуг, в банно-прачечный трест, понятно, начальником?

Веселые проводы, говорят, устроили ему в альплагере. Участников было маловато, инструкторский состав, еще асы некоторые, решившие задержаться в надежде какое внеплановое восхождение урвать по случаю наконец-то установившейся погоды и избавления от Михаила Михайловича, зато шуму предостаточно. Проводы с речами, долгим застольем и торжественным выносом под пение несколько фривольных песенок Михаила Михайловича в его начальническом кресле за пределы альплагеря.

Ну да, альпинисты, он давно убедился, народ пустейший, им бы только хохмить, то есть, «значить», разыгрывать друг друга, а то и приличных людей заодно. Что с них взять, ни благодарности настоящей, ни почтения. Плюнуть да растереть.