Аркадий Минчковский - В наши дни

Секрет столь малой офицерской выслуги за все изнурительное военное время таился в незавидной боевой специальности — начхим!

Ох уж эти бедолаги начхимы во фронтовых частях! Поглядеть — можно было подумать: они провинились в том, что сражений с применением химического оружия, к великому счастью для всех, так и не произошло.

Чуть ли не с первых месяцев войны начхимы сделались объектом всяческих шуток и подтруниваний, которым потом не было конца. И хотя в течение почти четырех лет по фронтовым подразделениям рассылались приказы, строго требовавшие внимания к химслужбе и выполнения на этот счет всех необходимых предосторожностей, кажется, к третьему году боев почти все уже были уверены, что на химическую атаку враг не осмелится.

Только в далеких тыловых частях можно было увидеть дневального, снаряженного по всей форме, с противогазной сумкой на плече. На фронте давно надоевшие всем противогазы возили в хвосте моторизованных и конных обозов, вместе с разным бытовым хозяйством, которым по мере продвижения на запад обрастала каждая передовая часть. Что же касается офицеров-химиков, то, пребывая вроде бы не у дел, они занимались чем угодно, выполняли любые задания штаба.

За три с лишним года службы в инженерном полку много переделал всевозможных не своих дел и начальник химической службы лейтенант Белович, прозванный штабными остряками Самым Старшим Лейтенантом.

Бывали дни, когда он, не слишком удачно, замещал начальника продовольственно-фуражного снабжения. Случалось, бесстрашно выполнял обязанности офицера связи меж передним краем и армейским инженерным командованием. Бывало и так, что ему поручали работу военного дознавателя, — Белович добросовестно выполнял и следовательские обязанности.

По гражданской своей профессии он был заводским экономистом, а начхимом заделался потому, что когда-то в молодости проходил учебный сбор, навсегда закрепивший за ним военно-учетную специальность химика.

Это был весьма штатский, добрый и очень неглупый человек. Природная мягкость характера и врожденная безотказность давали легко повод к тому, что Беловичу поручали все, что не хотелось или не было времени делать другим.

Офицеры инженерного полка — те, для кого военная служба была давним постоянным занятием, и те, кто стали называться капитанами и майорами лишь во второй половине сорок первого года, — относились к Беловичу с тем несколько снисходительным участием, с каким умудренные опытом взрослые люди относятся к старательному, но еще беспомощному ребенку.

Наверное, он был единственным командиром в штабе полка, к которому все стоявшие выше его по званию обращались не иначе как по имени и отчеству. Тем самым офицеры как бы старались сгладить ставшее с годами войны почти комическим положение с его лейтенантскими погонами.

Впрочем, сам Белович никакого неудобства в своем звании не замечал или не желал замечать. Службу в полку он принимал как дело для него временное, относясь к нему, однако же, со всей серьезностью. Он, как мог, честно делал все, что от него требовали.

Хотя Белович и старался походить на настоящего военного: туго стягивал ремень, который носил с портупеей, часто чистил свои тяжелые яловые сапоги и пуговицы надраивал до блеска, тем не менее было в его немного покатых плечах, в склоненной набок голове, когда он внимательно слушал собеседника, в походке носками врозь что-то непоправимо штатское.

На то, что его называли Самым Старшим Лейтенантом, как и на другие шутки, начхим не обижался. Даже наоборот, порой беззлобно подыгрывал острякам, как бы подчеркивая тем, что присутствует здесь лишь в силу военной необходимости и готов, как только придет тому час, стать прежним Владимиром Акимовичем.

И вот он покидал полк. Это происходило в жаркие летние дни, когда на улочках чудом обойденного боями немецкого городка, где теперь располагался штаб, доцветали липы. К тому времени со дня, когда затихли орудия, прошло уже два непривычных мирных месяца, и не было ничего удивительного в том, что командование нашло возможным отправить начхима домой, где он, конечно же, должен был незамедлительно уйти в запас.

Направление в Москву для демобилизации и литер на проезд уже лежали в кармане кителя, недавно сшитого Беловичу местным «военным и штатским» портным.

Года полтора назад он, до тех пор полагавший, что о своих прежних, довоенных занятиях следует позабыть, скорее всего ради любопытства, чем на что-то надеясь, послал письмо в домовую контору на одной из линий Васильевского острова, где в большой коммунальной квартире жил более десяти довоенных лет. Надежд получить ответ было мало. К тому же вообще оставалось неизвестным, цел ли тот пятиэтажный дом со вторым двором-колодцем, куда выходило окно комнаты Владимира Акимовича. Ну а если даже цел — кто знает, кому из соседей удалось выжить, чтобы им сумели передать его письмо?

И все же, как ни удивительно, ответ пришел. Пришел месяца три спустя, когда Белович уже перестал его ожидать. Письмо прислала соседка по квартире, эстрадная артистка. Пережив блокадную зиму и голод, эвакуировавшаяся из города в сорок втором году, она каким-то образом умудрилась уже вернуться домой.

Ровные строки на сероватом листе ученической тетрадки в линейку сообщали о том, что дом, в котором жил Владимир Акимович, уцелел, хотя в окнах его и чернеет закрашенная фанера вместо стекол, и что комната Беловича благодаря удачным обстоятельствам осталась незанятой. Еще соседка-актриса писала, что теперь она член домкома и что по действующим правилам площадь фронтовика никем не может быть заселена, из чего следовало, что Белович, отвоевав и оставшись невредимым (этого ему пожилая эстрадница в письме горячо желала), сможет вернуться в дом на Васильевском острове.

С того талого весеннего дня (полк тогда уже прошел Польшу и приближался к границам Германии), когда Беловичу принесли самодельный конверт с волнующим штемпелем: «Ленинград», обычно уравновешенный и выдержанный Владимир Акимович на время потерял свою всегдашнюю выдержку, Мысль о том, что с прежним укладом жизни, может быть, вовсе еще не покончено, привела его в беспокойное состояние.

Он по нескольку раз перечитывал письмо. Вслух вычитывал из него строки товарищам по службе. Сделался вдруг непривычно говорлив и, так как в штабе больше не было ни одного ленинградца, мог без конца рассказывать об этом, с его точки зрения, не знающем себе равных городе. Искренняя влюбленность Беловича в родной город сразу же послужила предметом для новых веселых подтруниваний. Нет-нет и кто-нибудь из штабных как бы вскользь бросал фразу вроде того, что-де, конечно же, Ленинград хорош, но разве можно его по красоте сравнить, например, с Киевом или Одессой. Не улавливая подвоха, начхим немедленно кидался в словесный бой и с бог знает откуда взявшимся красноречием отстаивал еще Пушкиным воспетую неповторимость невских берегов.