Аркадий Минчковский - В наши дни

Когда день расставания с боевыми друзьями приблизился вплотную, Владимир Акимович, совсем недавно желавший демобилизации, кажется, был готов кинуться умолять командование отменить приказ и оставить его — лейтенанта Беловича — в штабе до тех дней, покуда не будет расформирован их полк. Ему стало казаться, что все здесь только и мечтали о том, чтобы побыстрее от него избавиться. Думалось, и товарищи-офицеры, с кем вместе провел годы, стоящие десятилетий, смотрели на него так, как смотрят в купе дальних поездов сдружившиеся пассажиры, которым еще предстоит путь вместе, на того, кто сходит на ближайшей станции.

Владимир Акимович Белович был холост. На протяжении всей своей военной службы денежный аттестат он направлял в далекий, совсем ему незнакомый Ташкент старшей сестре, которую не видал уже лет пятнадцать. Она была для него формально тем единственно близким человеком на свете, кому смогут послать извещение в случае его гибели.

По правде говоря, одинок он был не всегда.

За несколько лет до войны Белович женился.

На одной вечеринке, устроенной по случаю майских праздников, его познакомили с веселой, гладколицей Риммой Григорьевной — врачом-ортопедом, подругой хозяйки квартиры. Кажется, в тот же вечер подвыпивший Владимир Акимович — пил он редко и неумело — наговорил бездну комплиментов под звучный и одобрительный смех полногрудой Риммы.

Уже на следующий день сослуживцы, в особенности женщины, бывшие свидетелями его внезапного увлечения, пришли к выводу, что Белович и Римма будут прекрасной парой и что Владимиру Акимовичу давно пора начать семейную жизнь.

Записались через несколько дней и стали называться мужем и женой.

В комнату Владимира Акимовича Римма привезла полутораспальную кровать какого-то желтого дерева в крапинках, которое называла «птичий глаз». На стену повесили огромную картину художника Юлия Клевера — багровый закат в зимнем лесу. Это был дар матери Риммы.

С утра, напившись чаю, они разбегались на работу. Обедали врозь. По воскресеньям Римма водила мужа к своей маме, которая считалась в кулинарном деле искусницей. Владимир Акимович с удовольствием посидел бы дома и почитал бы книгу, но спорить с женой не решался и покорно шел к теще.

Чуть ли не каждое воскресенье, после обеда, ходили на балеты, которые Римма Григорьевна обожала. Белович в балетах не разбирался и порою на них скучал. Вскоре он понял, что Римма в театр, особенно на премьеры, стремилась лишь потому, что туда шли ее знакомые профессора со своими женами и еще какие-то «всем известные люди». В антрактах, когда гуляли по фойе, она цепким взором отыскивала в толпе знакомых и старательно им улыбалась.

Первым ее мужем был театральный художник. Римма рассказывала: лишь только они познакомились, художник немедленно захотел писать ее портрет в костюме Кармен с веером в руке. Портрет так и не был закончен. Помешал развод.

Дома по вечерам она скучала. Если Белович, сидя за столом, читал какую-нибудь книгу по экономике и делал выписки, Римма, пожав плечами, спрашивала: «Неужели тебе это не надоело на работе?»

Вскоре Белович с горечью начал убеждаться, что она все чаще стала его раздражать. И то, как Римма Григорьевна непомерно любила сладкое, и как судила о балеринах, непременно сообщая, кто будто бы какой из них покровительствует…

Вскоре они разошлись.

Развелись так же просто, как и записывались меньше года назад. Не было ни скандала, ни взаимных упреков, даже крупного разговора. Однажды, вернувшись с работы, Владимир Акимович увидел, что в комнате нет ни «птичьего глаза», ни заката Юлия Клевера. В доме его встретили лишь давно знакомые вещи.

Его соседка, пожилая эстрадная артистка, встретившись с ним в коридоре, как бы между прочим сказала ему:

— Не горюйте. Все к лучшему. Она вам совсем не подходила.

Он ничего не ответил, но ведь он и не горевал. Однако слова, брошенные неглупой женщиной, запали в душу. Почему она ему это сказала?.. Значит, размышлял Белович, еще не все потеряно. Значит, еще может найтись на свете такая женщина, которая ему «подойдет», такая, что сможет понять его и сделать счастливым? Нет, он вовсе не закоренелый холостяк. Просто так сложилось. Он бы хотел нормальной человеческой любви, доброй семьи и обязательно детей. Ведь ему уже за тридцать. Пора бы!

И тут, в солнечный воскресный день начала лета, на страну обрушилась война, и нечего уже было думать ни о женитьбе, ни о несуществующей семье, ни о чем личном.

Больше себе он не принадлежал.

Прошло не так уж много времени, и война из чего-то незнакомо страшного превратилась сперва в трагическую реальность, а потом сделалась жестокой, но привычной обыденностью.

И все-таки пришел так долго ожидавшийся неповторимый май. Внезапно наступила тишина.

Оставалось еще немного времени, и Владимир Акимович Белович должен был ступить на асфальт измученного и израненного Ленинграда.

Все было готово к отъезду, и он мог бы уже в конце дня отправиться к железнодорожной станции на попутной машине. Но Белович предпочел отложить отъезд до утра, решив устроить небольшую прощальную вечеринку.

В уставленной разными безделушками, украшенной салфеточками и картинками гостиной домика, где он квартировал, начхим поставил для товарищей две расцвеченные этикетками бутылки немецкого рома. Дольками были нарезаны плавленый сыр и похожая на застывший фарш баночная колбаса. Ужин как будто получался.

А тут кто-то из пришедших притащил еще с собой бутылку водки. Другой принес тарелку невесть где раздобытой кислой капусты. Штабные офицеры полка не были избалованы обилием съестных припасов, и стол, приготовленный Беловичем, вместе с добавками, показался отличным.

Однако все изменилось с приходом на прощальный вечер капитана Удалеева.

Он явился неожиданно с таким количеством снеди и вина, что скромно начатая прощальная вечеринка грозила превратиться в шумное пиршество.

Удалеев пришел не один. За ним следовал розоволицый старшина. В руках он нес картонный, по всей видимости не очень-то легкий короб.

— Товарищи офицеры доблестного штаба! — еще в дверях заулыбался Удалеев. — Сейчас будет мировой банкет по случаю убытия из части лейтенанта Беловича. — Кинув взгляд на приготовленные начхимом угощения, капитан торжествующе продолжал: — Это все семечки, голубы мои. Сейчас оформим по-положенному. Примите, товарищ лейтенант, надлежащее уважение!.. А ну, Бабенченко, выгружай!

В этом громком вступлении, в ерническом подмигивании собравшимся, в широких жестах, которые должны были свидетельствовать о щедрости капитана, Белович почувствовал для себя что-то оскорбительное. Подумалось: Удалеев в насмешку ему затеял всю эту показную суматоху с роскошным угощением.