Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

В глазах рябило от мертвящего снега-савана. И не был похож он на тот зимний осьмнадцатого года снег, который парчей горел.

В душе были пустота и темень. Дорога бежала, уныло изгибаясь.

Приехал во двор. В окно выглянуло тревожное лицо Марины. Выглянуло и скрылось. Она выбежала на улицу в одном ситцевом платочке и стала помогать мужу убирать лошадь.

Касторий молчал, и Марина понимала это молчание.

Сердце сжималось у ней от боли. Убрали коня, затащили под навес сани и пошли в избу. В сенях Марина охватила Кастория за голову:

— Не тоскуй, желанный мой, где-нибудь снимем покосцу… Не тоскуй, как-нибудь проживем без Кувшинок…

А у самой по розовым сдобным щекам текли слезы. Касторий бережно в опояску схватил корявыми, как корни, руками Марину и простонал:

— Кабы не ты, Маринка, удавился… Больно мне, Маринка; много надо мной насмеялись…

— Желанный ты мой…

— Ах, Кувшинки, Кувшинки… Сколько трудов положил!..

Взмахнул руками, обхватил упору в сенях и не стерпел, зарыдал, как малое дитё.

Дед Амос в больших, старых валенках топался по избе и прикрикивал на ребят;

— Шш…шиш… Шашки неугомонные… А ты тоже нюньки заодно с Маринкой распустил… Не мужик, а сопля… Садись сюда за стол, надо обтолковать, что и как… Маринушка, перестань убиваться… Садись сюда…

Строгий дед водворил в избе тишину.

— Проиграл… разве справедливо судили?..

Касторий сидел, опустив голову. Маринка ласково гладила белую волнистую головку подвернувшегося малыша.

Дед продолжал;

— Кто судил?.. кто судьи?.. Кумовья да сваты все. И Жердь не подгадил, суседи сказывали. Страшный боровка стащил… Эх, бедность, бедность наша.

— А ты вот что, малый, не убивайся. Чорт с ними, а мы все-таки правды достукаемся. А что, коли ежели…

Касторий безнадежно махнул рукой.

— А ты не махай больно-то, а выслушай. Когда срок копию выходит выбирать?..

— Две недели…

— А ты не откладывай, завтра пиши обжалование…

— А с чего писать? Деньгу надо.

Дед призадумался.

В избе царило молчанье. Дети притихли. Борода деда уперлась в стол. По слоновому лбу деда заползали червячки-морщинки. Закорузлые пальцы деда теребили посконную рубаху.

Потом Марина подняла голову и тихо с болью для себя выговорила.

— Возьми две гусыни, поезжай в Горбулево: там напишут.

Дед вскинул седыми бровями:

— Гусыни… ого-го… Ни за что гусыни… Старые гусыни, они выводок к налетию дадут… Ни за что… Овечку-Малашку разве?.. Малашка хороша… — Опустил дед голову и думал про Малашку, про гусынь, про свинку, которую берегли. Как ни кинь, все больно гоже в хозяйстве. Да делать нечего, и дед выдавил: — Пусть и гусыню… видно, черед их такой…

…В избу забирались зимние сумерки. В небе замелькали золотистые слезинки-звездочки.

Где-то далеко, далеко в болоте завыли голодные волки…

На другой день Касторий погрузил в сани двух гусынь и поехал по свежевыпавшему снегу в Горбулево писать жалобу в уезд.

Прошла зима… Весенняя земля-чернорясница стала одеваться в цветистые наряды. В долинах бухарский купец раскидал свои товары: ковры — пестрорядные луговины.

В логах, в лощине, раскинули свои пахучие кудряшки шелковые травинки, смотрится в зеркальце — глухое озерко — нарядная Кувшинка.

В завитых кудряшках ленточка вплетена: поет-вьется синий ручеек.

По закате вечер пестрорядник-маляр над Кувшинками, над озером расписывает небеса в румяные, золотистые краски. А над Кувшинками туманами кадит.

Касторий Баран мял босыми ногами пестрые кудряшки Кувшинки, вдыхал пьянящий аромат вплетенных в травинки цветов и радовался, как ребенок-семилетка:

— Ох-хо-хо… косанем ноне, косанем на славу.

А в уме над туманами вставало лицо Страшного. Туманы — борода, а лица не видно. Смеется Страшный.

«Хвалится — не даст, чорт, скосить… Погоди хвалиться. Есть разумные люди, надоумили, спасибо. Косить — мое право».

Ходил Касторий по лугам, срывал красноголовый клевэр, сине-желтые шапочки Иван-да-Марья, вдыхал запах их, мял корявыми, загрубевшими от весенней пахоты руками, клал в рот и жевал медово-пахучие травы.

Дымились туманы над низиной…

А с уезда не было повесток о явке на суд по спорному делу…

С вечера дед Амос сидел под навесом и на бабке отбивал косы. Жалобно чиркала сталь, временами дед пальцем щупал острие: пойдет ли…

В вечернем небе загорались звезды. Дед взглядывал на небо и думал:

«Погодка хороша… Росы много-то будет, косить в самый раз…»

— Дедка, иди ужинать… Хватит те с косами возиться, — кричала из сеней Маринка.

— Не больно еще остра, — ворчал дед и нехотя шел ужинать…

Над селом месяц рога золотые показывает.

На деревне, по улице гармошка поет — смеется: парни с Крутогорья в лесины спускаются…

Деревня Топорки среди лесов, перелесков, на крутом бугре разлеглась.

Деревня бедная, соломенная, веснами голодная. А ребята топорские шальные: сорви-голова.

С Крутогорья спускаются. И в перелесках, в лугах гармонь поет, смеется.

На задах, на заовиньях, на загонах шептались, мялись парни с девчатами…

Дед Амос кряхтит на полатях:

— Сна нетути: завтра покосы, а им хоть бы что… Все тили-тили-тилили…

— Ты спишь, Касторка?..

Касторка ворочайся на скрипучей кровати:

— Нет. Думаю… Как ты думаешь, сгонит Страшный с покосу?

— Кто его знает, лешего?..

Ночи летние росистые, короткие. С воробьиный клюв короткие. Одним крылом птица — ночка летняя полога над землей прикроет, глядишь — второе крыло золоченное вспыхивает.

Заря с зарей сходятся…

Заря с зарей целуются…

Петухи по деревне с зарей здороваются, а на крутояре голосисто разносится:

А гармонь подпевает тонко, голосисто:

Над селом Большая Медведица голову в другой бок повернула.

Дед Амос скрипит:

— Кастор, а Касторка, вставать пора… в самую пору под росу жихнуть травку, а… вставай, сынок…

Из-за крутояра, из-за перелеска румяная баба-заря выглядывает.

В долинах над лугами туманы бороду распустили…

Вышли Амос и Касторка на Кувшинку кудрявую. На клеверах, на травах, на цветах алмазы ночные блестят. Много их. Пройдет мужик, черные борозды останутся. Посконные штаны мокнут от росы…

Стал Амос впереди, скинул на траву шапку, повернулся на восток и истово три раза перекрестился.

Касторка за отцом повторил.

Взмахнул старик косой, зашумела трава. Брызнули алмазы.

И пошла, и пошла…

Амос впереди, Касторий сзади.

Золото утреннее на косах блестит. Устанет Амос — остановится, поднимет горсть мокрых трав, оботрет косу и радостно закряхтит: