Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

Да, Москва…

И сейчас вот — никак не могу поверить, что сегодня у меня будет своя собственная комната, в Москве! Хорошая, добрая Вера Петровна. Если бы не она…

— Вот и Глухой проезд… — объявил, улыбаясь, взмыленный мальчик.

У маленького, в два этажа, домика, с проломленным боком и зелеными маленькими окошками, мальчик опустил оглобли. В ту же минуту у тачки сбилась туча босоногой детворы.

— К нам плиехал! К нам плиехал! Дяинька, к нам вить?

— Пшли вон, шпана! — притопнул возница.

Постучался в ободранную дверь с металлической цифрой «5». Шлепки босых ног — и дверь приоткрылась:

— Вам кого?

— Евлампию Павловну Сушкину могу видеть?

— А… это я… Пожалуйста, проходите.

Пока она читала письмо Веры Петровны, я приглядывался. Симпатичная девушка лет двадцати, в рабочем костюме.

«Ткачиха», подумал я, всегда почему-то представлявший всякую работницу непременно ткачихой.

— Так. Мне о вас уже говорила Вера Петровна. А где ж ваши вещи? — обратилась ко мне Евлампия Павловна, кончив письмо.

— Вещи со мной — тут, у… парадного.

— Ну, вот. Посмотрите свою комнату и — располагайтесь.

Комната — прямо чудесная. Грязноватые, не совсем ободранные обои, окошко — на пустырь, но видно и конец проезда и дальше — вокзал и широкое желтое поле. Немного мала, — четырнадцать квадратных аршин, — но ведь я один, у меня ничего нет — зачем больше?

Внес вещи. Огляделся, умылся. Потом настелил на чисто вымытый пол газет, на них одеяло, подушку — и блаженно развалился. В первый раз за эти четыре месяца так покойно и независимо.

В своей собственной комнате, в Москве!

С закрытыми глазами курил папиросу и сам курился сладкою, нежною ленью…

Разбудил меня солнечный зайчик на щеке. Июльское солнце, большое, красное, уходило за вокзал, за синеющий горизонт убранных полей.

За второй, запертой на проволоку дверью, в соседней комнате шел тихий разговор-.

— Ну, а ты с ним еще не говорила? Он где служит-то? — топотом спрашивал грубый мужской голос.

— Не спрашивала — он такой стеснительный и не показывается. Вера Петровна мне рассказывала, что он нигде не служит, живет, говорит, одними стихами. Поэт он.

— Поет?.. Да что ты, Елка! Поет у нас знаешь кто был? Тургенев. Да и тот, небось, умер давно. Ну, а как у него, есть что-нибудь?

Нии-чевошеньки. Примус да книжки. Говорит, так пока обойдусь.

— Везет тебе, Елка: один был голодранец и этот такой же.

— Вера Петровна уж больно хвалила его, как человека. Мы с Софьей Семеновной и согласились.

— Значит, орудуй. Не проворонь и этого.

— Боязно, Лёлёшь, он такой серьезный.

В сумерки я сидел на корзинке и смотрел в окно — в поле, на потухающий закат. Первое ощущение блаженства проходило, немного взгрустнулось.

Евлампия Павловна постучалась.

— Пожалуйста.

— Ох, да у вас темно. У вас нет лампы? Я вам дам свою, — хотите?

От лампы я отказался: сегодня она не нужна мне, а завтра будет своя. Я встал с корзинки и предложил свое место Евлампии Павловне, а сам сел на подоконник. Сел… и с глухим треском сполз на пол, разбив затылок: гнилой подоконник рухнул.

Смущенно поднялся, извинился за поломку и что-то бессвязно обещал.

— Ничего, это ведь не наш дом — хозяин от него отказался.

Евлампия Павловна принесла себе стул, и я снова занял корзинку.

Закурил. Разговорились. В разговоре Евлампия Павловна немного смущенно заметила мне:

— Вы, Алексей Петрович, не зовите меня по имени-отчеству, меня все здесь зовут просто Елочкой, или Елой.

В раскрытое окно, вместе с вечерней прохладой, в комнату наливалась острая, вызывающая тошноту вонь. Елочка ее тоже почувствовала, но, только заметив мое частое прикладывание платка к носу, опять смущенно сказала:

— Вы бы закрыли окно-то, а то тут, под самым окошком, яма эта… выгребная.

От Елочки я узнал не только, кто она, но и биографии всех жильцов дома и самого дома. В квартире 5-й, кроме Елочки, живет еще хозяйка квартиры, София Семеновна Резник. Она имеет на рынке ларек и там проводит почти круглые сутки, заходя домой только для ужина.

Елочка была портнихой у «Москвошвея» — сократили. Служила в кафе, не согласилась на что-то — прогнали. Теперь безработная, ходит на биржу труда, а в свободные дни торгует у вокзала булками. Пьяная баба Лёлёша, из четвертого номера, советует ей выйти за знакомого старика-сапожника, он обещает к свадьбе новые туфли, костюм и белое платье. Но Елочка не решается: он старый, пьет, у него дети, а она любит молодого, очень симпатичного Петю. Он из хорошей семьи, окончил гимназию (старую, не теперешнюю трудовую), предлагал ей выйти за него замуж, только родители его против женитьбы. А Лёлёша настаивает: она не верит Пете, потому что сама в девках была обманута бухгалтером, а потом все-таки пришлось выйти за трамвайного кондуктора. Сейчас Лёлёша живет с четвертым мужем и все — из одного дома: сначала жила в третьем номере с кондуктором — выгнал, потом в первом номере — с сапожником Варовым, — умер, ушла во второй номер к садовнику Тихону, — сманил брат его Петра, сапожник — теперь вот живет с ним. И счастлива: зарабатывает муж хорошо, вместе выпивают.

Поздно вечером пришла Софья Семеновна и позвала Елочку ужинать. После ужина старуха снова ушла на рынок.

Уснуть я не мог: меня осыпали невидимые тучи шелестящих по газетам голодных клопов.

Возился, то-и-дело закуривал и, наконец, не выдержав, встал, и сел на корзинку.

Елочка, — кровать ее помещалась почти рядом, за глухой дверью, — тоже не спала. Громко вздыхала, ворочалась, стуча локтями о дверь, и вот загремела спичками и зажгла лампу. Босыми ногами мягко прошаркала по полу и снова легла, крякнув кроватью, — зашуршала листами книги… Рядом.

Я судорожно потянулся и насторожился. Потом — так бывает всегда — громко закашлялся и заскрипел корзиной.

Это послужило для Елочки поводом заговорить:

— Вы не спите, Алексей Петрович?

— Нет. Здесь такие клопы, что, кажется, к утру от меня ничего не останется.

— Что вы говорите! Ах, этот противный слесарь, что жил тут, был такая грязнуля, что от его клопов и мне-то житья не было. Вы, кажется, встали? Что же вы делаете впотьмах? Возьмите, пожалуйста, мою лампу.

— Спасибо, но ведь вы читаете?

— Ничего, я брошу — скучный роман, не хочется читать.

Кое-как я оделся и, пройдя через комнату Софьи Семеновны, постучался.

— Входите, входите. Только на меня — не смотреть!

На столике, у лампы, — томик стихов Александра Виска «Рассыпанное ожирелье», рядом, на сундуке — Елочкино белье.

— Этот роман читали вы? — спросил я.

— Да. Скучная книжонка. Даже когда спать не хочется — уснешь.

У меня, должно быть, сильно дрожали руки, когда я брал лампу. Елочка, смеясь, заметила: