Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

— Я знаю, товарищи, почему он делиться хочет? — выскочил Фешка, словно его снизу иголкой ткнули. — Он ехал, думал, — будет с женой на солнышке лежать да брюхи греть, ан отец-от пахать — косить приглашает. Ему и не по нутру… рано будят поутру.

Братья заржали на всю деревню.

Мужики разбились кучками, загалдели на все лады. Больше смеялись над Николаем.

— Так ты, Миколаха, хошь делиться?

— Хочу!

— А ты, Степан Митрич?

— Да что уж поделаешь, рано ли, поздно ли, а надобно. Надоело содомиться.

— Разделим их, граждане?

— Что ж, дело не в диковинку. Жалко такое хозяйство разбивать, да ведь неминуче.

Председатель вынул карандаш с бумажкой:

— Говори, Степан Митрич, какое у тебя имущество есть, говори по правде. Надо знать миру, что делить меж вами.

— Имущество наше всем вам, граждане, ведомо, в одной деревне живем, у всех на глазах.

Степан Митрич перечислил стройку со скотиной и добавил:

— К лошади телега, сбруя, все как следует в хозяйстве. Земли мы запахали на восемь едоков, хлеб весь цел, только рожь на семена израсходовали.

Пока отец перечислял, Николай как в лихорадке трясся.

— Все ли, Миколаха, твой отец показал?

— Нет, не все!.. Сбруй-то две, а не одна, телег тоже две да колесеньки, а при них два стана колес… Из домашних обиходных вещей ничего не показано.

Мужики загалдели:

— Не наше дело все ухваты пересчитывать…

— Горшки-то и бабы поделят…

— Степан-от Митрич самую главную вешшу не показал, баушку Наталью скрыл! — орал Ромка.

— Сиди ты, луженая глотка! — дернул его Григорий. — Пуще всех тебе орать надо.

— Что же, батюшка, все орут, а мне уж и слова сказать нельзя?

— Не хорошо! Дело суседское, а ты надсмехаешься.

— Только прошу я вас, православные, не гоните меня со старухой из избы. Не под силу нам на старости лет опять с бревнами ворочаться. В остальном как уж хотите, а про избу земно вас прошу. Нас же, кстати, с Мишуткой две семьи, на две доли мы право имеем.

Старик опять снял шапку и поклонился мужикам, касаясь рукой земли.

— Вишь, чего захотел? — завертелся Николай. — А мне с детьми на улицу итти? У меня их трое да, может, четвертый будет. Очень жирно ему со старухой в таком пятистенке жить!

— Ты бы помолчал, Миколач Степаныч, мир по справедливости рассудит! — остановил председатель.

— Знаю я вашу справедливость!

— А коли ты не веришь нам, зачем и к сходу пришел?

Прикусил Николай язычок.

Долго мерекали мужики, как разделить по справедливости отца с сыном, да и та Михаилу долю оставить. Прикидывали и так и этак. Председатель муслил огрызок карандаша, на бумажке записывал, перечеркивал. Карандаш попался чернильный, весь рот председателю вычернил, словно кто в рот ему мазилку с дегтем всовывал. Сход насмеялся досыта.

Все-таки раскладку сделали. Николаю присудили житницу, корову, трех овец с ягнятами и лошадь, потому как у него пашни будет больше. Хлеб и землю по едокам.

Степан Митрич благодарил мир. Спросили Николая:

— Ты, Миколаха, нашей раскладкой доволен?

— Хоть не очень доволен, да что делать. Избу-то все одно не присудите. Только и я прошу общество разрешить мне житье в отцовой избе, пока я своей халупы не построю.

— Ты что скажешь, Степан Митрич?

— Что скажу? Ничего не скажу… Не гнать же его с детьми на улицу. Пускай живет в чистой половине, а мы со старухой на черной поживем, нам бы только печка была, где пяты покалить. Все одно, я знаю, без ругани не проживем, да по крайности хоть знать буду, — не долго терпеть осталось.

— Вот и ладно! — скрепил председатель. Как раз обедать пора. Зайдите ужо вечерочком, раздельный приговор подписнуть надо…

С этого дня Николай над отцом мудровать стал.

Для начала он перетащил на свою половину все свое, а отцовское выкидал на кухню. Кое-что утаил. Степан Митрич хотел ввязаться, да рукой махнул: не поможет.

На утро Николай пришел к отцу:

— Пойдем хлеб делить…

— Ты бы, Миколаша, хоть отцом меня назвал. Не чужой я тебе-ка.

— Назвал бы, да не за что, немножко и подождешь. Пойдем вот хлеб-то делить, а не то ключи мне давай: житница моя.

— Подождал бы хоть один денек. Воскресенье нонче…

— Прождешь, — как бы хлеб не ополовинился!

— Я, что ли, возьму?

— Почему я знаю!.. Ключи-то не у меня.

— И за что только ты, Миколашка, взъелся на меня? Ровно на лиходея…

— А разве ты мне не лиходей? Кто меня из дому выгнал, кто все лето работой мучил?

— Дурак ты дурак… Ты думал, — повали бог-от кормит?

— Рассосуливай кому другому, а не мне! Бери ключи-то, — пойдем!

Вздохнул старик, пошел. Весь день сусеки через кадушку пересыпали, хлеб делили. Не успели кончить, — сын вывозить торопит:

— Очищай мою житницу, мне свое имущество класть некуда! Да ключи давай…

— Ты бы хоть лошади дал мешки-то перевозить.

— Наймешь, ты и так богат!..

Спасибо, Ромка коммунистов помог перевозить, в клеть сложить. Мелочь старик таскал на себе. Николай сзади ходил.

Старик тащит колесные шины.

Николай бубнит:

— Чего их тащишь? Не знаешь, что я буду колеса обтягивать? Мне шины самому понадобятся.

— Понадобятся, — купишь! а захочешь быть хорошим сыном, придешь ко мне да честью и попросишь, — подари, мол, мне, батюшка, шины, нечем колеса обтянуть.

Несет Степан Митрич кадочку с мочеными яблоками.

Николай сзади ворчит:

— Разве старикам по зубам яблоки? Мои детишки как бы им рады были.

— А ты и пошли детей к баушке… Она их любит, не откажет им, стоит только попросить…

Степан Митрич перетащил свое именье и отдал ключи сыну.

После покрова Григорий-коммунист захворал. Рубил в лесу сухостой с валежником, целый день мокнул с сыновьями под дождем, на работе разогрелся, распарился, разделся, — ну, и прохватило мужика. За ужином все на озноб Орине жаловался, поел кое-как, а ночью его и разожгло. Свалился Григорий, хоть и крепок был.

Орина придвинула к лавке скамейку, устелила постель, и улегся на ней Григорий, улегся надолго. День и ночь то палит его, то в холод бросает, словно из печки в воду холодную кто перетаскивает. Сбилась Орина с ног. Двор скотины полон, напоить-накормить надо, а тут еще муж, как младенец малый, стонет да охает на постели. Хорошо еще, — парни послушные, все без отговору делают, а то хоть реви.

И без того не раз всплакнула Орина. Жалко мужика! Всю жизнь душа в душу прожили. Взгруснется ей, — дело бабье, сидит у постели и рекой разливается. Григорий уж на что ослабел, еле-еле руками-ногами ворочает, а и то бабу жалко станет. Повернет к ней голову, утешает:

— Не горюй, Орина! Что ты все плачешь? Только меня в смущенье вводишь… Не выживу — ничего уж не поделаешь, один раз помирать-то…

Орина сквозь слезы причитает: