Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

— Ах, Григорий Карпыч, как же мне-ка не плакать? Диви бы жил ты по-хорошему, как все люди, а то… И подумать страшно, не токма еще что…

— Чего еще там надумала?..

— Вон в Давыдовке коммунист помер, так его индо скрючило всего. Бились-бились, — разогнуть не могли. Завернули в рогожу, втиснули в гроб да так и зарыли. А в Кочетовке у мертвого коммуниста язык-от до пупка вытянуло…

— Орина, брось ты глупости говорить, и без тебя тошно! — стонал больной. — Не всех дураков слушай!..

— Ково хошь на деревне спроси, все про это знают. Мне что, я не свое говорю… И ты тоже хорош!.. Все у тебя глупости говорят, один ты говоришь умности. Ну, скажи, разве не бог тебя наказал хворью?

Молчит Григорий, будто не ему говорят. Видит Орина, — сердитыми словами не проймешь, плакать начнет.

Как-то председатель бедноты навестить пришел. Сел у постели на табуретку, у Григорья про здоровье спросил.

— Плохо, брат… Не умереть бы…

— Что ж, когда-нибудь и умирать надо! Мой покойный отец перед смертью проговорился: «Лежу, говорит, сынок, а про себя думаю: и умрешь — не беда! Сынки закажут попу десятка два панафид да сорокоуст, поминки справят… Глядишь, от самого-то страшного места в аду и отмолят. Вот я и трушу!» Да, брат, хорошо бывало умирать было… А теперича кто уж в это крепко-то верит? Может, — и закажут, а все сумленье берет: ну, как толку от этого не будет? Потому — веры такой не стало, а без веры нашему брату-мужику страшно. Рассудить, как и что, он не может и веру потерял. Бог-е знает, что там будет!

— Ничего не будет! Подохнешь, и все тут…

— Хорошо, кабы так. А выйдет дело по-иному, ты уж коммунизм-от свой здесь оставь, он тебе там, чай, не понадобится.

— Тебе для домашнего обиходу откажу… Небось, и без меня он не иссякнет!

— Вишь, какой ты еще зубастый… Одначе, прощай покудова, надо корму натаскать.

Все хуже и хуже Григорию. Ворочается на постели, кряхтит, стонет. А мысли нет-нет да и вернутся к смерти. Страшно мужику… Пожить хочется, еще совсем не стар, а хворь одолевает. Может, и вправду бог его наказывает? Не все же люди врут, случается — и правду сказывают.

Ослабел совсем, бредить начал. В бреду нивесть что в голову лезет. Не может Григорий больными мозгами все толком понять. А тут Орина над ухом вязжит.

Начал Григорий сдаваться.

— Послушай ты моего глупого бабьего разума! — жужжит Орина. — Отбрось гордыню-то, может, господь бог и помилует… Григорий!.. Успокой мое сердце, надень хоть крест!

Поглядел на нее мужик. Отощала баба, сморщилась, — видно, не легко и ей. Жалко стало жену. Отвернулся и чуть слышно бросил:

— Делай, как знаешь…

Сорокой вспорхнула с табуретки Орина. Откуда только прыть взялась? Заметалась по избе, забегала. Крест уж давно припасла, на гайтан привесила, а понадобился — не найдешь: как на грех запропастился. Вспомнила: в мочешник под веретена завернутым в тряпочку засунула.

Крест был медный, уж давно у спекулянта за фунт муки выменяла, еще тогда на что-то надеялась.

Приподняла мужу голову и, словно аркан, накинула на шею гайтан, а крест под рубашку сунула. Плотно лег он на горячую, потную грудь. Григорий вздрогнул, поежился и отвернулся к стене.

Орина не унывала. Не давая мужу опомниться, завела речь про исповедь. Григорий молчал. Ни противиться, ни согласиться он не мог, весь ослабевший, безвольный.

— Я пошлю?..

Мужик ни слова.

Григорью от причастья не получшело. Сбитая с толку Орина побежала к соседке.

— Баушка Наталья, помоги моему горю!.. Что хошь бери, только полечи моего-то мужика, может, что и выйдет.

Наталья принялась за дело по-своему. Выспросила все, обдумала, и леченье началось. Затащили бабы вечером мужика в печку, выпарили его, напоили после пару липовым цветом с медом и уложили на печь под четыре одежины. Краснее макового цвету лежал Григорий на печи, всю ночь стонал да смерти просил. Орина сидела над ним с лампочкой и, когда мужу невмоготу делалось, снимала одежинку. К утру мужик остался под одним одеялом и смог заснуть. Проснулся, — напоили его чаем из сушеной малины и опять заставили преть. Наталья твердо стояла на своем, одно твердила:

— Пяты-то, пяты хорошеньче прокалить надо! Главное — пяты!.. Мой покойный отец только этим и лечился.

Орина ей подпевала, и Григорью волей-неволей приходилось калить пятки на горячих кирпичах. От ожогов волдыри вздулись.

Дело наладилось. Болезнь пошла на убыль, и через неделю Григорий встал с постели.

Ровно подменили мужика после хвори. Лег в постель коммунистом, встал самым богомольным мужиком. В первый же праздник отправился в село к заутрене. Мало того, — и Фешку с Ромкой потащил.

Вся деревенька смотреть сбежалась, как Григорий с сыновьями молиться шел. Смеху-то одного что было. Словно сквозь строй прошли братья, глаза в землю уперли. Всю дорогу до церкви парни ругались втихомолку да кулаки сучили.

В тот же день Григорья навестили оба сельских коммуниста, Королев и Кокушкин. Пошумели здорово. Оба гостя выскочили на улицу красные, рассерженные. Старик Королев обернулся и крикнул окошкам:

— Струсил?.. Эх, ты! Тряпка, а не человек. Тьфу…

Орина высунулась из окна:

— Проваливай, откуда пришли! Уговорщики тоже, прытком бы вас разразило! Неча за чужими носами следить, под своими вытирай.

Григорий в окне не показывался.

Коммунисты ушли. Больше их у Григорья ни разу не видали.

Покров-батюшка хоть и не покрыл в этом году землю-матушку, а все-таки многим девкам помог бабами заделаться.

После Германской войны год на свадьбы урожайный был. Кто с фронта вернулся, кто дома подрос да дозрел, — нехватки в женихах не было, а невест и подавно лишку. Загуляла деревенька.

Невесело гуляли старики. Еды на свадьбе — что хочешь, а пить только квасу да чаю вдосталь. Думы к «Николаевке» возвращались, а ее все нет как нет.

Один пьяница, Мефошка Кошкин, выкинул штуку. Достал четверку дрожжей, сахаришко еще в запасе был, — давай все это за обе щеки оплетать. Давится, а ест… Наелся и застонал на всю деревеньку. Брюхо опарой кверху вспучило, пшикает, в голову ударило. Заходил по деревне, как чумной. А пьяницы глядят да завидуют: ухитрился.

К утру мужик проспался, напился воды, — опять заработала в брюхе винокурка, опять Мефошка пьяный. Только, когда немножко очухался, всем заказывал не подражать:

— Пузо, что твой дилижабер, вспучило. Пучит-пучит, сойдут пары, — я вздохну маненько, а там опять начинает. Думал, разорвусь, как снаряд, всю деревню разнесу! Нет, господь помиловал, мать-е-так…

Недавно с фронта пришел Кошкин, военные словечки хорошо знал.

Пошла по деревне винокурня. Кто кумушку варит, в землю боченки для крепости прячет, кто из кислых леснушек сок давит, что-то выделать пытается. Нет, как ни хитрят, а все не то…