Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

Я помню — когда-то, когда-то,
В пятнадцатом, что ли, году,
За хмелем увенчанной хатой
Издохла собака в саду.

И люди, не зная печали,
Едва пожелав посмотреть,
Спокойно, спокойно ворчали:
— Собаке — собачья смерть!

И помню, как — раз втихомолку,
В забаву, без тени угроз,
Я в хлебе шальную иголку
Голодной собаке поднес;

И та с благодарностью съела,
Но верен был злобный клинок —
И долго и горько хрипела,
Пока не скончалась у ног.

И тут же — как многие дети, —
Стараясь под старших уметь —
Я так же спокойно заметил:
— Собаке — собачья смерть.

Потом, когда взял меня город,
Я помню в одном уголке —
Поймали неловкого вора,
С чужим чемоданом в руке.

В те дни, — когда стали шататься
Законы богов и царей —
В судах не могли разбираться.
И чтобы покончить скорей —

Взмахнули злосчастного вора,
Хватили о камни раз-два,
И вот… только кровь у забора
Да жуть — где была голова;

И судьи от этой печали,
Еще продолжая шуметь,
Я помню зловеще кричали:
— Собаке — собачья смерть!

Я в жизни и лучшее вижу,
Но тем — что так горько пишу —
Я многих при жизни обижу,
Быть может, и жизни лишу.

За это, у всякого лона,
Хотя бы, положим, и тут
Объявят меня вне закона
И жить у себя — не дадут.

У вас будут кровля и дети,
За вас и законы и знать,
Меня же на всем белом свете
Не пустят к себе ночевать.

Такой-то, ненастной порою,
В ничем не отмеченный год
Навек я себя успокою
У вечно-спокойных ворот.

И голос мой — все еще ранний
Замрет среди прочих могил
С упреком таких обещаний,
Каких вам никто не сулил.

И всё ж, вспоминая пропажу,
Глядя на последний портрет,
Я знаю, что многие скажут:
— Собаке — собачья смерть…

Знать, всегда ты издали красива
И к мечтанью побуждаешь взор.
Тонет солнце — розовая слива
В голубых глазах твоих озер.
Этих глаз, задумчивых и кротких,
Радужные вспышки на заре
Так загадочны и так коротки,
Как порывы в песнях косарей.
Затоскует, загрустит — и вспыхнет,
И рванется песня из души,
И последней звонкой ноткой стихнет
Над простором в вековой глуши.
А за песней в предзакатном зное
Как-то вдруг и оборвется шаг,
И певец, задумчив и спокоен,
Прополощет крюк свой в камышах.
И клубятся пыльные дороги.
Застилая алый горизонт,
И овсом нагруженные дроги
Седока укачивают в сон.
Только в ночь влюбленная гармошка
С гармонистом чуть навеселе,
Разнесет дары свои к окошкам
И разбудит девок на селе.
И пойдет, пойдет, срывая ноты,
Удаль молодецкая чесать,
Выше встанут белые ометы
И замолкнут соловьи в лесах.
А луна, дивясь мятежной воле,
Всколыхнувшей на болотах гать,—
Будет долго колебаться в поле:
Уходить ей или обождать.

Ой, плыви, плыви, зеленый вечер!
По тропам туманы полегли, —
Задремал, притих закут овечий,
Не тряхнет телега по пыли.
Месяц старый лазит все по хатам,
Между труб соломою блестит.
Ты, трава моя, трава моя не смята,
Неплетеной гривой шелести!
Но придут и скосят все в курганы…
Дней моих кудрявых бахрома,
Как же я один здесь стану
Обходить лесные терема?!
Ой, плыви, плыви, зеленый вечер!
Шевели раскинутым листом!
И мои глаза погаснут словно свечи,
Сложат руки и мои крестом…

Горячим мёдом налиты ладони
И грудь, как яблоко, туга,
Звенит зелёная дуга,
Нетерпеливо рвутся кони.

Как коршун желтого цыпленка
Тяжёлым камнем из-за туч
Хватает быстро на лету,
Так губят девушку — ребенка.

Когда ж гостей похмелье сломит
И постучит жених к тебе,
Рассыпь в пирующей избе
Овсяный сноп пылающей соломы.

Гори приданое и зарево пылай!
Пускай испугом вспыхнут лица.
В поля широкие умчится
Шальная тройка, стиснув удила.

Плывут в малиновом рассвете
Разливы половодных рек.
Озера стынут в серебре,
Свистит и вьется ветер.

И что тебе за дело,
Что погорит постельное добро?
Дороже дней весенних серебро
И май девического тела.

Горячим мёдом налиты ладони
И грудь, как яблоко, туга.
Звенит зелёная дуга,
Нетерпеливо рвутся кони.