Михаил Дудин - Где наша не пропадала [с иллюстрациями]

Единственный раз он выручил нашу бригаду по французскому языку.

Приближались экзамены. Уроки французского языка вела в нашей школе мадам Гандурина, завитая, как пудель, седенькая старушка, дочь бывшего фабриканта. Она когда-то воспитывалась и жила во Франции, поэтому прекрасно знала французский язык.

Таня Сергиевская целую неделю зубрила с Колькой «Интернационал» по-французски. И, как это ни странно, он запомнил слова, не вникая в их смысл. Тося Стабровский назначил отвечать Бляхмана. «Фермер раскололся» вышел к столу, набрал полную грудь воздуха и начал нараспев читать. Это было упоительное зрелище. Класс застыл от удивления, а мадам Гандурина встала по команде смирно и простояла до конца не шелохнувшись, потом поставила всей нашей бригаде наивысшую оценку «тре бьен» и больше нас никогда не спрашивала.

Теперь-то я очень жалею, что не занимался у нее. Но упущенного не вернешь. Мы тогда думали, что во время мировой революции, которая скоро настанет, все будут говорить только по-русски. Мы были чересчур оптимистичны. Да простит нам этот оптимизм история.

Три дня в неделю мы учились, три — работали на фабрике. Мы бегали по утреннему морозу на окраину города, на свою «Дзержинку» — так называлась двухэтажная фабричонка, отданная в полное распоряжение нашей школе. Фабричонка была оборудована по последнему слову тогдашней техники. Там были станки всех систем: и древние «платты», и новейшие автоматы «нортроп», и жаккардовские станки. Мы учились заправлять основы, пригонять гонялки и челноки. Мы ткали полотно, мадаполам, сатин и ситец. Мы глохли от грохота челноков и гонялок, от свиста трансмиссий и щелканья ремней. Мы разучились говорить тихо. Потому что Иваново — город громких голосов, текстильный город. И нам нравилось говорить громко.

Каждый день после работы Таня Сергиевская, Тося Стабровский и я с Кукушкиным отправлялись в школьную библиотеку. К нам присоединялся комсомольский секретарь Саша Уемов, длинный горбоносый парень из старшей группы ситцепечатников, и мы приступали к выпуску стенной газеты. Мы с Сашей Уемовым обрабатывали заметки. Таня своим аккуратным почерком ровными столбцами переписывала их на лист слоновой бумаги, Тося Стабровский рисовал карикатуры, Кукушкин писал заголовок «За кадры», это у него здорово получалось, и мы шли вместе в коридор и вывешивали газету. Мы это делали ежедневно.

Жили мы в большом Гопе. Малого вообще не существовало в природе. Был только большой Гоп, говоря другими словами — государственное общежитие, бывшее здание фабрики, с железными окнами, с бетонным полом, с железными колоннами и перекрытиями, на которых держались уже никому не нужные трансмиссии. До Гопа здесь помещался клуб. От клуба остался только один помост для сцены и занавес. Одна к другой в Гопе стояло сто двадцать коек. Пять коек были на сцене, отгороженной занавесом. Это место называлось «Ливадия». В Ливадии жил Венька Кузин.

Венька Кузин был ябеда, и, конечно, это он разболтал в деревне — и до тети Поли дошли слухи о местопребывании Кукушкина.

Жили мы в ту пору плоховато. Нашей зарплаты едва хватало на обеды и на то, чтобы выкупить хлеб и крупу по карточкам.

Узбекам и таджикам присылали из дому урюк и курагу, и они продавали это на базаре. «Фермер раскололся» давал на поноску костюм и брюки. Сам он ходил в хромовых сапогах гармошкой, в матросском клеше невероятной ширины, заправленном в сапоги, в бархатной куртке с застежкой «молния» и в умопомрачительной фуражке с желтым кантом и с такой величины лаковым козырьком, что под ним вполне могли бы ласточки свить не менее трех гнезд.

Венька Кузин был адъютантом при Бляхмане. Он чистил Бляхману сапоги, бегал за покупками и пользовался остатками с барского стола.

Мы с Кукушкиным были гордыми плебеями. Нам никто не присылал посылок, и у нас не было хромовых сапог. На моих штанах появились три дыры, две на сиденье и одна на правом колене. Кукушкин тоже стал вырастать из своего костюма, навсегда потерявшего от пыли и машинного масла серебряную искорку. На кукушкинских брюках было четыре дыры.

Мы каждый день подштопывали эти злополучные места на своей одежде. Каждое утро просматривали свои брюки на свет. Каждый вечер перед сном мы раскладывали их под матрац на специальные фанерки. На людях мы старались занять сидячее положение. Мы садились на стулья. Мы закидывали ногу на ногу, левые руки клали на колени и таким образом прикрывали все свои дыры и принимали красивую позу. Как-никак мы были почти парни. Нам хотелось хоть чем-нибудь щегольнуть.

Кукушкина выручил «фермер раскололся». Он дал ему на поноску свои штаны, не потребовав платы. Он нас побаивался. Он хотел, видимо, задобрить нас своими штанами. Он почувствовал себя хозяином положения и прогулял пять дней кряду. Он думал, что это ему сойдет. Не тут-то было! Кукушкин снова взялся за стихи. Кукушкин написал:

Тося Стабровский нарисовал к этим стихам карикатуру. Над Бляхманом смеялась вся школа. Колька отобрал у Кукушкина штаны, и тому снова пришлось надевать дырявые. Проблема штанов снова стала для нас краеугольным камнем существования.

Идеи возникают из практической необходимости. В голове Кукушкина, подсказанная самой практической необходимостью, созрела идея перелицовки наших штанов.

Прежде всего мы распороли мою фуражку на заплаты. Правда, она немного не подходила по тону к нашим брюкам, но что поделаешь, больше под руками ничего подходящего не было. Потом мы разоблачились и залезли под одеяла. Мы осторожно распороли свои брюки, выдергивая, ради сохранения сукна, каждый стежок в отдельности. Мы вооружились иголками и нитками и заделали дыры заплатами. Мы отказались делать манжеты, потому что на них не хватало материала. Мы стачали боковые и внутренние швы. Кукушкин от удовольствия стал даже напевать:

Песня облегчала кропотливую и трудную работу. Обитатели большого Гопа с любопытством поглядывали на нас, ожидая, чем вся эта затея кончится. Кризис в нашем портняжничестве наступил при перелицовке застежек. Они у нас получались на левую сторону и не сходились. Превращаться в левшей нам было поздно, и мы задумались.

Во время этого тяжкого раздумья в большой Гоп и явилась тетя Поля.

Кукушкин заметил тетю Полю первым. От неожиданности он чуть не проглотил иголку, которая у него была в зубах; к счастью, в ушко иголки была вдета длинная нитка — и Кукушкин быстро вытащил иглу. А тетя Поля, пробираясь между койками и тумбочками, подошла к нам, молча погладила Кукушкина по голове, и я позавидовал Кукушкину, так тепло она его погладила. Она положила на нашу тумбочку узелок с едой, разделась и развязала платок, потом присела на кукушкинскую койку и забрала у него штаны и иголку.