Вячеслав Марченко - Место встречи

— Алексей Иванович, зачем тебе все это? — как-то спросил его командир. — Асом-то в нашем деле все равно не будешь — поздновато. Так положись на мое мнение. Я всю жизнь стреляю и знаю, что к чему.

«Это верно, — подумал Иконников и устало потянулся: опять получился день длинный, — асом не буду. А знать-то все равно должен».

Позвонил командир и тоже усталым голосом спросил:

— Не спишь еще, Алексей Иванович?

— Задачу тут одну решал, — виновато улыбаясь, сказал Иконников.

— Подожди, не ложись. Сейчас спущусь к тебе.

Несмотря на поздний час, Румянцев пришел одетый строго и тщательно, небрежно отодвинул в сторону таблицы стрельб, как к делу не относящиеся и не заслуживающие внимания, присел на диван.

— Все стреляешь?

— Стреляю, Павел Иванович. — Оставаясь наедине, они величали друг друга по имени и отчеству. — Вчера курсы прокладывал, а сегодня маленько пострелял.

— Ну-ну, — нехотя промолвил Румянцев. — Вот я с чем к тебе, — помолчав, сказал он. — Поход на Север нам обеспечен, хотя, пока приказ не спущен, говорить об этом во всеуслышанье нельзя. По строевой части тут не разгуляешься, надо как-то по твоей линии обмозговать, как это дело довести до личного состава.

— Добро, я подумаю, Павел Иванович, что тут можно предпринять.

— Подумай. Дело нехитрое, но новое. Опыта никакого, одна амбиция, рассуждения да воспоминания. Дескать, и деды наши тем путем хаживали…

— Деды хаживали, и мы пройдем.

— Вот и донеси эту мысль до команды.

— Донести-то можно, только сверху на этот счет пока никаких указаний не поступало. За самодеятельность-то, Павел Иванович, порой не только по головке гладят, а и еще кое-где…

— Когда получим указания, — с неудовольствием заметил Румянцев, — тогда времени уже не останется. Идти-то нам с тобой. Значит, нашим головам и болеть. Тем более что на днях велено принять в штат группу североморцев.

— Добро. — Иконников улыбнулся, высветив на лице морщинки. — Матросы возле «фитилька» давно уже весь этот поход разобрали по косточкам.

— А ты что же, и там бываешь?

— Тянет иногда. Я ведь матросом начинал службу, так до сих пор люблю матросские байки.

— Скажи-ка ты… Кондратьев мой говорит, что слухи там и рождаются.

— Много знает твой Кондратьев… Между прочим, слухами надо уметь управлять, — строго сказал Иконников. — Тогда это уже будут не слухи, а вполне достоверная информация. — И, подумав, спросил: — Побаиваешься проливов?

— Ты знаешь — нет, — помолчав, ответил Румянцев. — Я эту дорогу по картам всю измерил, по лоции проштудировал. Пройдем за милую душу. И поверь мне: это не единичный поход, лет через пяток эта дорога превратится в некую трамвайную линию, скажем тридцать третьего маршрута: Новая Деревня — проспект Стачек.

— Все шутишь, командир?

— Нет, Алексей Иванович, уже не шучу. Нам с тобой выпадает честь проторить дорожку в океан.

— Проторим, пусть другие идут за нами.

А наутро банили орудия главного калибра. Сперва удаляли смазку, которую положили сразу после стрельбы, потом лейнера протерли насухо ветошью, залили в орудия щелочной раствор, подали пар, и только после этого команды отпустили к утреннему чаю.

Банить орудия для комендоров считалось авральной работой. В отличие от приема снарядов, каждый из которых весил не один пуд, и зарядов, весивших несколько меньше, банить орудия было в общем-то легко, но нудно. Работа эта, лишенная азарта, обычно шла через пень-колоду, и старшины один за другим, а за ними и матросы старались придумать хоть какую-то нужду и отпроситься на минуту в низы, а там уже, в низах, эту минуту растянуть до десяти или, скажем, до четверти часа. И никакие уговоры, и никакие увещевания не имели успеха, потому что работа эта была постылая, никакой радости никому не приносила, и каждый по мере своих сил и возможностей пытался от нее увильнуть.

Казалось бы, таскать на собственных плечах пудовые снаряды было и тяжко и больно для плеч, а к концу дня так просто становилось невмоготу, но ни у кого и в мыслях не было отпроситься с палубы. А тут и плечи не болели, и руки не саднило, тягай себе взад-вперед банник, этакий огромный шомпол: раз-два — взяли! раз-два — взяли! Но не было в этой работе своей пружины, которая бы раскручивала весь механизм, а без раскрутки, без азарта дело само собой стопорилось. Сколько ни тягай банник взад-вперед, а никому в общем-то не ясно, когда отойдет там нагар: через час, через пять ли. Поэтому, когда по кораблю объявили: «Команде завтракать» и Медовиков с молчаливого согласия Веригина зычно крикнул: «Команде вниз!» — матросы со старшинами горохом посыпались по трапу в кубрик, и через минуту-другую палуба перед башней была пуста.

— Во как, — посмеиваясь, сказал Медовиков. Впрочем, посмеивался у него, говоря условно, только голос, само же лицо, избитое оспой, оставалось недвижно и немо, как у буддийского изваяния. — Ешь — потей, работай — мерзни.

— Обленились, что ли, люди или устали? — спросил Веригин.

— Ни то и ни другое, — тотчас же отозвался Медовиков. — Работа не по нраву.

— Что значит не по нраву? — не понял Веригин. — Работа, она есть работа, хочешь — люби, хочешь — не люби, а выполнить ее должно.

— Не по нраву — значит, не по душе, — тихо и вразумительно, как будто собираясь спорить, промолвил Медовиков.

«Ну раз уж Медовиков заговорил о душе, то дело будет», — подумал Веригин и не обрадовался, а, скорее, насторожился, потому что понял: за этим должна последовать просьба, в которой, даже не зная, о чем бы она могла быть, Веригин решил отказать наотрез. Он немного остерегался Медовикова после того памятного случая, когда по его, Медовикова, настоянию списал матроса Остапенко на берег. Из Остапенко мог, по убеждению Веригина, получиться хороший матрос, а не получился, и виноват в этом был Медовиков, а вместе с ним и сам Веригин. «А может, и не будет никакого дела», — подумал еще раз Веригин и только тогда сказал:

— По душе — это хорошо. Но ведь уставы-то ничего не говорят о душе. Как же быть, Медовиков?

— Банить орудия…

— Без души?

— Не ловите меня на слове, Андрей Степаныч. Я на слове давно пойманный, — устало сказал Медовиков. — И Устав я знаю, и совсем не в этом дело.

«А в чем же тогда дело?» — хотел спросить Веригин, но вдруг понял, что не надо этого спрашивать, потому что заговорила, кажется, в человеке боль, а боль нельзя тревожить, она сама должна выболеться и утихнуть, тогда человек без расспросов раскроется. И опять Веригин сказал совсем не о том, о чем думал:

— А ведь мы, судя по всему, на Севера́-то не пойдем, Василий Васильевич. — Веригин слукавил, но вышло это у него так ловко, что он даже сам удивился: «Эк меня занесло. Скоро и совсем врать научусь». Но хотя он так и подумал, тем не менее удержаться уже не мог и покатил под гору, восхищаясь своей же изобретательностью. — Останемся тут зимовать, а там, чем черт не шутит, еще и на северную Балтику вернемся: Таллин, Кронштадт, благословенный Питер.